Крики солнца (СИ)

НЕАПОЛЬ. НОЧИ

Сумерки

Время шло по-прежнему лениво - в шуме, жаре и рокоте непонятного диалекта. Дни кругло перекатывались друг в друга, и она ощущала в себе, наряду с безмятежностью, полную невозможность писать: реальность вокруг вдруг оказалась такой очевидно яркой и шебутной, что её не получалось дублировать. Да и смысла не было, даже наоборот. Из неё лезли стихи и обрывки бессвязной, "зарисовочной" прозы, но роман застыл: враждующие королевства, полные персонажей с передозировкой рефлексии, зашли в тупик. Научная работа и подавно потухла: на её долю всегда не хватало страсти. Настоящей, ощутимой красоты было слишком много, она атаковала каждый день - звуками, цветами, запахами. Вечерами влажный раздольный воздух пробирал её до нутра, и хотелось бродить по городу, по набережной, кормить чаек со стен Кастеля дель Ово... Только не сидеть за ноутбуком. И она поддавалась этому искушению - уходила за ним, как дети Гаммельна ушли за дудочкой Крысолова.

Кастель дель Ово - Замок Яйца, на яйцо ничем не похожий - нравился ей своей доступностью (бесплатный вход в любое время - удивительно, но факт), истинно средневековой грубостью архитектуры и просто размерами. Можно было часами лазать по лестницам, бастионам, внутренним дворикам и башням из обожжённых солнцем, желтовато-серых камней, и при этом здание не заканчивалось. Зубцы опускных решёток, тронутые ржавчиной, зловеще нависали над головой почти в каждом проходе. Заманчиво темнели заслонками какие-то сквозные дыры непонятного предназначения, уводившие вниз, под стены, - наверное, остатки подземных ходов. Оказываясь там, она всегда представляла себе осаду с приставными лестницами и чанами кипящего масла или внезапный штурм - то, как всю эту сложноустроенную черепаху пытались бы заполнить и покорить какие-нибудь враги Неаполитанского королевства. Как гремели их мечи и доспехи, и как доблестные воины короля из Анжуйской или Арагонской династии отражали их напор, смахивая пот с лиц.

Чайки облюбовали бастионы и отвесные стены замка, срывавшиеся прямо в море. Здесь их прикармливали туристы, и к тому же не наблюдалось такой отчаянной, как в городе, конкуренции с голубями. Они парили, подолгу не взмахивая крыльями, просто ложась на потоки ветра. Правда, вблизи были куда менее поэтичными и более чумазыми, чем издали, а их крики резали по ушам - но нужно же хоть чем-нибудь расплачиваться за спокойствие... Чайки обычно не боялись людей, и однажды она простояла с четверть часа бок о бок ("бок о крыло"?) с одной из них, плечом подпирая зубец стены. Чайка сидела спокойно и неподвижно, с истинной царственностью обозревая горизонт, и ветер ерошил её перья.

Она пристрастилась (практически без самовнушения) к неаполитанским бискотти - свежим и сладким, точно мечта о юности. Русское слово "печенье" категорически им не шло; в этом она мысленно соглашалась с Викой, продолжавшей забавно "обитальянивать" родные слова.

При этом, однако, есть было всё ещё тяжело: садясь за стол, она внутренне скручивалась от вины и отвращения, а каждый лишний кусок пролезал в горло лишь после безмолвной воспитательной беседы на предмет того, что "иначе никак". Она знала, что красота и покой были только тонкой плёнкой над хаосом, недолгой передышкой в боли - на долгом, долгом пути, который лишь начался. Краткосрочная анестезия, которой не хватит до конца операции. По ночам ей всё ещё снилась бездна - чёрная, голая, бессмысленная бездна жизни, оспяное лицо ночного города, в которое она заглядывала несколько раз. Каждый раз - после очередного разговора с Т., подобного битве, где проигравший и победитель заранее предопределены.

Она ждала возвращения боли, как приговорённый ждёт казни, коротая в темнице последнюю ночь. Ждала, но уже не хотела её. В Неаполе же всё доказывало, что можно жить и без боли. Просто жить. Странно.

Мартина, присылая ей номер своего друга, умолчала о единственной детали: что он тоже знает о существовании "девушки из Сибири" и не прочь написать ей первым. Сообщения Чезаре, сдержанные и скупые, приходили сначала на русском и только затем - на итальянском. Он поведал, что учит русский четыре года ("Мазохист", - подумала она) и что любит историю, особенно русскую (она уверилась в своём мнении). Спустя пару дней Чезаре предложил встретиться, чтобы попрактиковаться в языках, и она, поразмыслив, с прохладной вежливостью согласилась. Какая, в конце концов, разница? Она сможет сбежать, спрятаться, раствориться в любой момент, как уже делала много раз раньше - и всем на свете Чезаре, Джованни или Луиджи будет сложнее дозваться её, чем если бы они потерялись в глухой чаще.

Ночь первая

Посовещавшись, они выбрали воскресенье; точнее, выбрала она, потому что Чезаре с подозрительной готовностью соглашался на любую дату. Место он тоже предоставил уточнить ей, хотя она долго отнекивалась, повторяя, что не знает города. В конце концов выбрала нечто людное, хорошо обследованное и не очень далёкое от их дома с собором - чтобы, в случае чего, побег прошёл без осложнений.

По пути туда она впервые воспользовалась дорогим и неудобным неаполитанским автобусом. Там было так же душно и шумно, как на поезде до Помпей, но гораздо сильнее трясло и швыряло на поворотах. В России такого водителя посчитали бы лихачом, но здесь, само собой, никто не реагировал. Начиная тормозить, автобус кряхтел и фыркал, как больная кошка; компания пронзительно орущих мальчишек с банками Колы изображала эти звуки - даже довольно смешно.

Чезаре опаздывал, хотя и не критично. Жара плавила и лишала способности здраво мыслить. Она побродила немного, а потом присела на цепь, натянутую у фасада дворца между двумя столбиками. Цепи были толстыми, но декоративными, так что сидеть на них, наверное, не полагалось, - однако итальянцы спокойно сидели, и она села тоже, преодолев себя. Села и уставилась под ноги, в камни: их отполированный шагами глянец гладко блестел, вбирая кусачие поцелуи солнца.

- Привет, - по-русски сказал кто-то над ней. Она подняла голову.

Чезаре был довольно высоким - возможно, поэтому её сразу подбросило с цепи, будто разрядом тока.

- Привет.

Она вдруг как-то резко осознала, что вряд ли выглядит так, как подобает "молодому перспективному учёному" из России. По крайней мере, куртка могла бы быть не такой застиранной, а джинсы - не такими добитыми временем. Идеально отглаженная, даже на расстоянии пахнущая порошком рубашка Чезаре и его серо-синие туфли (в её родном городе скривились бы: щёголь) намекали на несколько иные стандарты.

- Я Чезаре, - он улыбнулся и пожал ей руку. - Извини меня за опоздание.

"Извини меня" слегка рассеяло иллюзию. Утрированно правильный русский, на котором говорят иностранцы. И всё-таки - всё-таки где акцент? Он мог бы быть сильнее. Он должен был быть сильнее. Так чисто на её памяти в Неаполе говорили только профессора, и то не все.

Почти мистика.

Ничего страшного, конечно же. Не так уж сильно он и опоздал. Её зовут так-то и так-то.

Совершенно все неаполитанцы, независимо от пола и возраста, первым делом при встрече интересовались, нравится ли ей Неаполь. Они могли (как, например, синьора Лауретта) сколько угодно критиковать город за что угодно - за грязь, шум, невоспитанность молодёжи, уровень преступности, в том числе организованной, - но с жадностью ждали восхищения им, как римские меценаты и императоры, наверное, ждали славословий поэтов. И потом принимали это восхищение, как должное. После уже начинались вариации: "из какого ты города?", "сколько ты учишь итальянский?", "а в России сейчас лежит снег?" Зато в первом вопросе исключений не было.

Чезаре спросил, как ей удобнее пока говорить - на русском или на итальянском? Его русский ужасен, он знает (чуть виноватая улыбка), поэтому поймёт, если она не захочет слушать.