Крики солнца (СИ)

Не всем ведь под силу посмеяться над собственной гибелью - а у них получилось. Покидая Помпеи, она переживала за них, как за хороших знакомых, которые попали в беду и которым, увы, ничем не помочь.

Билет назад она купила заранее, так что оставалось ещё около часа. Её грыз голод: яблоко было поглощено давно, во время лазанья по какой-то очередной достопримечательности. Знакомая слабость, усугубляемая жарой, мешала стоять и дышать. Она твёрдо сказала себе, что дотерпит до дома - но после...

Ресторан притулился на дороге от Помпей к станции. Типичный туристический ресторан, и цены там были соответствующие. Но она выбрала Колу и пиццу с грибами под сырным соусом - белую, с говорящим названием "Bianca". И съела почти целиком.

- Tutto bene? - любезно осведомился официант - заметив, наверное, её не по-туристски озабоченное лицо. Она улыбнулась и мужественно отпилила ещё кусок.

- SЛ, certo. Grazie.

ВЕНЕЦИЯ

Прогулка по Дорсодуро выдалась неспешной и тихой; Эдуардо надел мягкие теннисные туфли и шляпу, чтобы совсем соответствовать образу устало-скучающего интеллигента. Солнечное, довольно-таки безлюдное утро золотом и лазурью разлилось по тесным улочкам, по дворикам, исполненным звенящей акустики и пустоты. Эдуардо остановился на маленьком мосту, чтобы сделать пару фото канала: блики света, мутная от грязи вода, сиротливо плывущий фантик от шоколадного батончика... Здесь был "перекрёсток": два мостика окаймляли канал, располагаясь под прямым углом друг к другу, и, перейдя один, можно было двинуться в другую сторону или ступить на второй. Типичная для Венеции дилемма. В нескольких метрах дальше работал веслом зевающий гондольер. Сиреневая лента на его шляпе - в тон обивке гондолы - смешно съехала набок.

Эдуардо любил Дорсодуро как самый нетуристический из четырёх сестьере - хотя в нём не пахло ни тонкостью пейзажного Каннареджо, ни монументальным великолепием Сан-Марко, ни таинственностью Кастелло. Здесь можно было просто гулять, не ощущая себя в странной сказке или театре. Бесчисленные церкви разной степени древности, мраморные колодцы во двориках, крошечные гостиницы вступали в необычную перекличку с орнаментами и стрельчатыми окнами в мавританском стиле. Фонари по вечерам разливались грустным и тусклым светом. И везде, конечно, ворковали вездесущие голуби - впрочем, они давно уже захватили не один Дорсодуро, а всю Венецию целиком.

Эдуардо бесцельно брёл к Санта Мария деи Фрари - красно-коричневой, большой и круглой, как пожилая купчиха. Он привязался к ней, пожалуй, сильнее, чем к любой другой венецианской церкви. Ни плавные линии башенок, ни грубый камень, ни частые решётки на окнах не мешали ей быть приветливой, точно раскрывающей объятия - как и положено, наверное, строению из эпохи Возрождения. Всё в ту пору возрождалось, и архитектура тоже. "Данте - творец итальянского литературного языка". "Гарибальди - объединитель Италии". Избитые школьные истины.

Такие ли уж избитые?..

В тени Фрари, на чахлом газоне под деревом, паслись толстые голуби. Над полукруглыми дверями строго белел крест; барельефы фасада наполовину стёрлись. Эдуардо не хотел входить - однажды он уже видел Фрари внутри и успел оценить, как она проста и прекрасна.

Хотя, может быть, он подумал так из-за восхищённых рассказов Марко. Без него проникнуться было бы в разы сложнее.

Именно Марко, например, поведал ему, что Санта Мария деи Фрари была любимой церковью Тициана. Между ними, действительно, ощущалось некое родство - этот спокойный свет, приглушённые краски... Эдуардо никогда не интересовался классической живописью. То есть интересовался, но отвлечённо, как чем-то академическим и необходимым для того, чтобы не считать себя варваром. Это Марко протащил его по всем музеям их города, а во Флоренции, где жила его сестра-искусствовед, достал им бесплатные билеты в галерею Уффици. Марко мог с детским восхищением рассуждать о любви Рафаэля к Форнарине, обыкновенной дочери булочника, вдохновлявшей его на создание вечных Мадонн (тот факт, что Рафаэль был страстным поклонником куртизанок и в итоге умер от сифилиса, в расчёт обычно не принимался) - а потом перескакивать на биографию Джотто или Да Винчи. В Да Винчи его пленяла мечта о летательном аппарате, до которого человечество додумалось спустя столько веков, а ещё - изобретение будильника, который трёт спящему пятки. Почему-то из всего множества приспособлений, созданных Леонардо, исключительно этот будильник его умилял.

- Это деликатнее, чем наши звенелки, - говорил он, когда они сидели во флорентийском баре и пили плохой коньяк. - Где уважение к человеку в современных айфонах? Нельзя нормально жить и работать, когда тебя будят мерзкой, искажённой мелодией.

Эдуардо, продолжая ничего не понимать в живописи, полюбил листать альбомы с репродукциями, которых у Марко в коллекции было великое множество. Их глянцевые листы пахли типографской краской; с них на него кротко взирали Мадонны, загадочно улыбалась Джоконда, алели пухлые губы и щёки "Музицирующих мальчиков" Караваджо. Святой Себастьян, истыканный стрелами, безропотно истекал кровью. Зефир, божество ветра, дул на раковину Венеры, выходящей из морских вод - и раковина плыла, будто желая протаранить замершего зрителя.

- Посмотри на это лицо, - как-то раз сказал Марко. - Никогда не понимал, как можно написать это.

Он обрабатывал снимки за ноутбуком, а Эдуардо, сидя на диване у него за спиной, от безделья листал альбом. В тот момент он как раз добрался до Венеры и озадаченно остановился.

- Хм. Ты видишь затылком?

- Просто знаю, на какой она странице, - без усмешки ответил Марко. - "Рождение Венеры". Её бесконечно хочется разглядывать, разве нет? Даже эти розы вокруг неё, и раковину, и море...

- Если только море, - неуверенно откликнулся Эдуардо, чтобы не показаться совсем уж идиотом. - Необычная бирюза. Но в целом...

- Именно море, - подхватил Марко, не отвлекаясь от работы. - На море можно смотреть так же долго. Вот японцы устраивали сады камней, а наши с тобой предки писали маслом... Сеанс погружения. Беседа с собой.

- Японцы? - Эдуардо улыбнулся. - Сомнительное сравнение.

- Ладно, когда слушаешь саксофон, примерно тот же эффект.

- Ещё лучше, - вздохнул Эдуардо. - Саксофон... Боттичелли не понял бы твоего комплимента.

- Ну хорошо, скрипку. Флейту. Мандолину. Не придирайся к словам.

...Время близилось к полудню, занималась жара; Эдуардо глотнул воды. У бокового входа в Санта Мария деи Фрари просила милостыню старуха в выцветшем халате. Она сидела на ступеньках, распространяя вокруг себя вонь мочи. Рядом со старухой крутилась собака - то ли её, то ли неизвестно как забредшая сюда.

Пока он смотрел на старуху, почему-то вспомнился другой случай. Однажды Марко познакомил его с древней (не старой, а именно древней: ей было за девяносто) актрисой - наполовину итальянкой, наполовину француженкой. Он часто говорил о ней как о "своей подруге Марго", не уточняя возраст: Марго вечно травит пошлые анекдоты, прямо как в этих жутких комедиях, которые тебе нравится; надо будет купить в Венеции маску для Марго - она их собирает; Марго подарила мне эти часы - зелёный ремешок, эксцентрично, как раз в её вкусе... Эдуардо искренне думал, что речь о молодой женщине, и, когда его представили легендарной Марго, на несколько минут впал в ступор.

В квартире у неё пахло слежавшимся тряпьём и какими-то старомодными духами; Эдуардо предположил, что это Шанель. Марго сидела в глубоком кресле, подобрав под себя крошечные, как у девочки, ноги в тапочках; в сетку её морщин забилась пудра. Всюду были фотографии, цветные и чёрно-белые, сценические и семейные - на серванте, журнальном столике, полках. С них улыбалась узколицая красавица с густыми бровями, и возле неё сменялись десятки лиц: мужчины и женщины, дети, худосочные подружки и дородные родственники...