Великий тес

Полтора десятка служилых, из тех, что зимовали в Братском остроге, пожелали вернуться в Енисейский. Похабов никого не удерживал, благодарил за службы и отпускал с послужной грамотой. Людей в остроге хватало, недоставало хлеба.

С отрядом Перфильева пришли два монаха из Спасской обители покойного инока Тимофея. Они были присланы в Братский острог благословением сибирского архимандрита, чтобы основать здесь скит. Скитники томились острожным многолюдьем, избегали встреч с казаками, которые им изрядно надоели в пути, но вынуждены были ходить по пятам за Иваном Похабовым, просить его поскорей провести их по здешней округе, чтобы выбрать место для скита. А приказному, за делами, было не до них.

Раз и другой на глаза монахам попалась Пелагия, лицо которой показалось Ивану издали помолодевшим и даже благостным. Но заметил он вдруг, что бывшая жена шарахается от монахов как черт от ладана, а те, завидев ее, испуганно крестятся и поворачивают в другую сторону.

Вблизи разглядел Похабов, что лицо бывшей жены перекошено, глаза мечут искры. Никто лучше него не знал, что за этим кроется. И началась чехарда: избегая друг друга, то бывшая жена носилась возле него, как ведьма на помеле, то бегали монахи с тоскливыми лицами.

Меченка выследила, когда он вышел за острожные ворота с Митькой и Арефой Фирсовыми. В их сторону глазом не повела: казаки выросли на ее глазах, но драной кошкой вцепилась в длинный рукав бывшего муженька.

— Чего тебе? — неохотно остановился Иван, ожидая склок и обвинений.

— Зашли меня с Оськой куда подальше! — взвыла Пелагия, выпучивая бирюзовые глаза и всхлипывая. — Монахи со света сживут!

— Возвращайся в Енисейский! — посоветовал Иван. — Зятек, говорят, покаялся и отрекся от обвинения.

— Нет! — вскрикнула она и знакомо шмыгнула мокрым носом. — Там скитницы заедят. Я их знаю!

— Куда ж я тебя зашлю? — беззлобно выругался Иван, выдергивая из ее цепких пальцев рукав кафтана. Взглянул на бывшую жену, как на вихрь, проходивший стороной, и даже пожалел ее, непутевую. — Разве в Осинов-ское зимовье?

— Пошли в Осиновское! — снова ухватилась за его рукав Пелагия. — Отправь поскорей!

— Жди! — пообещал Иван. — Разберусь с делами, отправлю!

Во время похода за Байкал Савина всегда была рядом. А тут, в остроге, как полюбовные грешники, они с Иваном встречались только по ночам и каждый порознь мучился своими заботами. Приказная изба была полна народу, лишь на печи шепотом и удавалось перекинуться словцом. И вот, прильнув к его плечу, она тихонько завсхлипывала.

— По детям сердце изболелось! — зашептала, шмыгая носом. — Думала, к зиме вернемся. Годовалыцики говорят, мои на Лене: Емелька в казачьем окладе, Петруха в промышленных.

И с такой тоской она говорила Ивану о своих и михалевских сыновьях, что у того и самого от жалости и сострадания к ней закололо под сердцем. Обнял он свою добрую, ласковую женщину, претерпевшую ради него столько тягот, с благодарностью прижал к себе, неуверенно, со страхом, предложил:

— Хочешь, отправлю в Енисейский? В пути старые казаки в обиду не дадут. Бог даст, через год сам вернусь и заживем по-стариковски. А сейчас никак нельзя, — сказал так, и будто зимней стужей пахнуло от порога. Пугливо подумал: «Целый год одному!»

— Вдруг Емелька с Петрухой не вернутся к зиме, хоть бы Аниську с Герасимом повидать! — прерывисто вздохнула Савина и снова беззвучно заплакала, жарким, влажным дыханием обдавая шею Ивана.

— Съезди! — сердясь на себя, отрезал Похабов. — Годами жили врозь. Чего это я так раскис с тобой?

Сменившиеся годовалыцики уходили вниз по реке большим стругом. Скрывая печаль, Иван отправил с ними Савину, помахал ей вслед. Тут только вспомнил про Пелагию с Оськой. Над ними потешался весь острог: говорили, как ни столкнется Пелашка с монахами — у благочинных рожи будто черта изловили, а она от них разве что через тын не скачет.

В остроге и без Оськи с Пелагией яблоку упасть было негде: половина гарнизона ютилась по балаганам, другая за тыном. Прибывшие монахи ночевали под стругом. Они обошли окрестности, не нашли места для скита и снова ходили по пятам за приказчиком, канючили, чтобы тот велел перевезти их на другой берег.

Утром, едва сполоснув лицо да перекрестив лоб, Иван выглянул в оконце и увидел монахов. Смиренно потупив глаза, они опять стояли возле приказной половины, шевелили губами, клали низкие поклоны на восход. Один — тощий и длинный постник с сосулькой бороды в пояс, другой — малорослый, коренастый, круглолицый, с короткой шеей, с бородой помелом.

— Сегодня, даст Бог, перевезу! — рыкнул Похабов, выходя на крыльцо. — Будто на этом берегу нельзя скит поставить? — укорил, чуть было не выругавшись… В Успенский-то пост. Поморщился сын боярский, перекрестился со вздохом.

— Все обошли! — не поднимая глаз и кланяясь, забормотали монахи. — Нет здесь благого места!

— Думаете ли вы, батюшки, как на другом берегу жить будете? — в который раз попытался вразумить их Похабов. — Вам одной только охраны надо с десяток служилых. Да корма! Потаскай-ка их из острога.

— Бог не оставит! — тихо и настырно буркнул дородный. Другой, тощий, склонил голову в скуфье, как журавль сложил шею дугой. Русая борода свесилась мартовской сосулькой. Порыв ветра с реки шевельнул волосы на плечах.

Похабов опять едва удержался от ругани: за монашеской мягкостью и видимым спокойствием стояли непреодолимое упорство и несокрушимая сила, с которыми не ему, грешному, спорить. Он безнадежно махнул рукой:

— После полудня! Буду отправлять служилых в Осиновское зимовье. Они и перевезут!

Монахи стали молча и благодарственно кланяться. Похабов смутился и добавил, глядя в сторону:

— С ними ясырка и баба. Пелагия-Меченка!

Сказал так и почувствовал, что от его слов оба монаха содрогнулись.

— Нельзя нам с ней в одном струге! — сказал дородный, будто проскрежетал зубами. Борода его ощетинилась, глаза блеснули, как у татя. — Свез бы ты нас сам, христа ради! — пророкотал отдаленным раскатом грома. А постник громко засопел.

Иван Похабов бросил было на духовных разъяренный взгляд, хотел втолковать им, сколько у него неотложных дел, но по лицам монахов понял, что те будут стоять возле крыльца, пока не добьются своего, и молча прошел мимо них в казачью избу.

Федька Меншин, перфильевский десятский, еще потягивался на нарах. Похабов обругал его вместо монахов, велел поторапливаться. Подумал, не отправить ли в Осиновский братьев Фирсовых под началом старшего, Митьки? Посомневавшись, решил, что те ему здесь опора. А среди зимы надо на Селенгу идти за обещанным ясаком.

Вышел, поколотил кулаком в прируб Оськи Горы.

— Чаво? — зевнул за дверью ссыльный казак.

— Быстро с бабой и с пожитками в струг! — не открывая двери, крикнул Похабов.

Пелагия, нечесаная, простоволосая, приоткрыла вход, опасливо зыркнула по сторонам, увидела монахов возле приказной избы, охнула, затворилась.

К полудню он отправнл-таки людей в Оснновское зимовье своим благословением, так как скитники из-за блудных баб отказались служить молебен о благополучном отплытии и упорно стояли возле приказной избы. Уставший уже к полудню, Похабов вернулся с реки.

— Поживите пока в Оськином прирубе! — предложил, оправдываясь занятостью. Те брезгливо замахали руками:

— Там блудом пахнет!

Хрипло, безнадежно вздохнул сын боярский, поманил Митьку Фирсова, стоявшего в карауле:

— Возьми стружок, свозите с братом батюшек за реку! Я за вас в карауле отдохну. Но чтобы к ночи вернулись! — строго взглянул на скитников.

Умными, расторопными выросли сыновья покойного стрелецкого сотника. Ни за чином, ни за жалованьем не гонялись, спин ни перед кем не гнули, — молитвами ли отца с того света, его ли славой на этом, удача их сама догоняла. Дорожил Иван такими казаками, не хотел отпускать от себя. Монахи, поклонившись ему в пояс, повеселели.

К ночи братья пригнали к острогу стружок без них.

— Присмотрели место для скита за горой и захотели остаться, — пришел доложить приказчику Митька. От казака пахло стылой осенней водой и свежей рыбой. — Не тащить же нам их силой? А к ночи ты велел вернуться!