Великий тес

— Порветесь, как коровий желудок! — скороговоркой обронила мать и рассмеялась.

Сыновья тоже хохотнули. Первуха пояснил дяде:

— Говорит, надутыми ходим! — И, обернувшись к отцу, заявил: — Вот поставим острог, мунгалы тебя не тронут!

Угрюм горько улыбнулся: в сказанном был намек, что сыновья с ним жить не хотят. Третьяк, осмелев, забрался на колени к старшему Похабову, стал забавляться темляком сабли.

— Бэлтергэ! — вздохнул Угрюм и тут же поправился по-русски: — Тоже волчонок!.. Для кого надрывался и строил столько лет? Себе и им воли хотел, — пожаловался брату на судьбу. — Твои-то как? — спохватился. — Якунька жив?

— Служит! — слегка нахмурился Похабов. — Умен. Загодя судьбу себе правил. Дочь без тебя Бог дал. Замужем уже. Внука родила. Отрезанный ломоть! — тоже невольно вздохнул, усмехнулся: — А Меченку замуж отдал за молодого казака.

— Продал, что ли? — вскинул прояснившиеся глаза Угрюм.

— Так отдал! Еще и приплатил, чтобы не видеть ее злющей рожи.

— А попы что? — веселея, переспросил Угрюм.

— А я их не спрашивал!

Будто треснул давний ледок, братья заговорили проще и свободней.

— Знаю, ты рожь и просо сеешь? — сказал атаман.

Угрюм опять замялся, опасливо поглядывая на сыновей.

— Так, на пробу! Пользы дому никакой.

— Пробуй! — кивнул Похабов, не выспрашивая про урожаи. — Как комар прилетит — сей яровую. Земля иссохнет, как зола, сей озимую. Посмотришь, что лучше заколосится. Промышленные люди ходят здесь явно: не тропа, а торная дорога. Даст бог, поставим острог, — указал глазами на закат. — Тебя в пашню запишу — и заживешь под государевой защитой с его десятины или с десятого снопа.

Угрюм, потупясь, все ждал, что брат напомнит про долг по кабале. Не вспомнил.

Теща с умилением поглядывала на мужчин. Сидя, как они, на лавке, она быстро устала. Булаг подложила ей под локоть овчинный тулуп, старушка прилегла, охая и радостно бормоча:

— Наконец-то родственники появились. Без родственников жить плохо.

— Скоро у нас много родни будет! — весело пролопотал по-бурятски Первуха и добавил для дядьки по-русски: — Радуется!

Не только ради родства пришел в дом брата сын боярский. По лицам сыновей Угрюм догадывался, что разговор будет о них, и ждал главных слов.

— Хочу идти на Ангару волоком, как ходят промышленные ватаги. Отпусти со мной племянников вожами?! — сказал наконец Иван, улучив удобный случай в разговоре. Мог бы и не спрашивать, но попросил.

— Так им еще рано в службу? — Угрюм сделал вид, что удивлен.

— Рано! — согласился Иван, оглаживая бороду. — В цареву службу не поверстают. Могу взять охочими, пусть поглядят, как казаки живут. Мне и нужны-то они только до Иркута, там сами сплывем. А я тебе в помощь своих ясырей оставлю на всю зиму, — неожиданно озадачил брата дорогим подарком.

С ясырями Угрюму расставаться не хотелось. Польза от них в хозяйстве была явной. Сыновей отпускать от себя он тоже не хотел. Но если только до Иркута.

— И когда они вернутся? — спросил, опасливо облизнув губы.

— Если дашь коней, то быстро. Пешими — дольше! — ненавязчиво потребовал лошадей Иван.

Угрюм ждал худшего. Все равно это была не цена за ясырей, пусть даже на одну зиму. Он повеселел и вдруг снова боязливо нахмурился, вскинул мутные глаза:

— Постой! Вы же тамошние улусы будете ясачить? А то и аманатов возьмете. Уйдете потом на год-другой, а меня браты с мунгалами со света сживут, разорят, а то и убьют.

— Мы говорили об этом! — кивнул на племянников Иван. — Умные у тебя мальцы, все понимают. Решили сделать так: встретим народы — государево жалованное слово скажем. Дадут ясак доброй волей — возьмем, а требовать пока не станем. В другой раз всех объясачим.

Угрюм опять повеселел.

— Эти шалопаи, бывает, неделями в лесу пропадают, — проворчал, кивая на старших сыновей. — Даст бог — вернутся живы-здоровы! А коней дам четырех и два седла. Даже три. — И спохватился, засуетился: — А как сбегут от меня твои ясыри или мунгалы отберут?

Сын боярский презрительно хохотнул.

— К кому им, безродным, бежать? С тунгусами жить уже не смогут, хоть бы и рабами у своих. С братами нажились. Мунгалы разве только силой заберут. А оставляю я их тебе не даром! — Взглянул на брата со скрытой насмешкой: — К весне построишь мне два струга на шесть весел. Будут струги хороши — ясыри твои навек.

Первуха со Вторкой, новокресты Петруха с Онуфрием поняли, что отец с дядькой договорились, и стали весело лопотать, ластясь к матери и бабушке.

Из верховий речки, впадавшей в байкальский култук, проторенным волоком казаки перетащили струги к верховьям другой, бегущей к Иркуту. Здесь черновая тайга расступалась просторными полями по пологим склонам гор. На них пасся скот князца Нарея. Иван Похабов велел племянникам не лезть на глаза людям его рода, а сам, с Федькой Говориным и толмачом, отправился к стану.

Вернулись послы только к ночи, после сытного ужина. Казаки обступили их, стали расспрашивать про здешний народ. Сын боярский посмеивался:

— Боится князец дать ясак! Намекнул: был бы, дескать, поблизости острог — другое дело. Жалуется, что у него самые плохие выпасы и с них вытесняют сильные роды, кочующие по долине. Говорит, в верховьях Иркута кочует много народов и живут богато. Сам жалованное государево слово слушал с почтением. В поклон царю дал десять соболей.

— Я ему подарил ясыря, — с важным видом заявил Федька Говорин. — За других он заплатит рухлядью.

Слова десятского вызвали оживление среди казаков. Многие из них хотели поскорей отделаться от пленников, доставшихся при дележе добычи.

Иван Похабов простился с племянниками на берегу Иркута. Одетые по-тунгусски, с тунгусскими луками, верхом на лошадях и стриженные по-казачьи, они для здешних мест и народов выглядели чудно.

— Как же одни обратно поедут, такие молоденькие? — беспокойно захлопотала Савина, опекавшая юнцов в пути.

— Эти не пропадут! Кого там! — Мартынка-толмач похлопал по загривку коня под Первухой.

— Мы и дальше бывали, тетка! — стал успокаивать Савину Вторка.

Юнцы неохотно расставались с казаками. Иван чувствовал, позовет — и уйдут за ним. Но он не звал, только обещал навестить весной.

— К тому времени, глядишь, и в службу возьму! — пообещал со смехом.

Едва Похабов расстался с племянниками, отряд встретил две промышленные ватажки, которые поднимались бечевой к волоку. Увидев казаков, промышленные люди испугались, засуетились, но стругов не бросили.

Ватажки те имели отпускные грамотки енисейского воеводы трехлетней давности, где говорилось, что идут они в верховья Лены. Передовщики жаловались, что рухляди добыли мало из-за войн казаков с братами и вынуждены искать новые промыслы. При объявленной бедности они купили у казаков всех ясырей. Купили бы и последних баб мунгальской породы, но те, пользуясь мужской слабостью, давно прельстили своих хозяев, которым достались по жребию, и казаки не пожелали с ними расстаться.

Промышленные забрали плененных мужиков и расплатились черными головными соболями. Притом они громко сокрушались, что казаки отпустили вожей: о Байкале все знали понаслышке.

Ясыри быстро все поняли, восчувствовали себя нужными и важными, поэтому в обратную сторону, к Байкалу, пошли не пленными, а бывальцами и провожатыми.

— Ишь! — гоготал Федька Говорин. — Не были, а знают, как за Байкал надо ходить. Плыть напрямик, как мы, — дураков нет!

В низовьях Иркута казаки проплывали мимо пасущегося скота. Они торопились и не хотели приставать к берегу. Но к воде выскочили конные мужики и замахали руками. Пришлось сделать остановку.

К стругам выехал и спешился князец Яндоха, о котором говорил дьякон Герасим. Он стал зазывать казаков на пир. Похабов оставил у стругов троих, с остальными пошел к большой юрте.

На стане Яндохи суетливо забегали мужики и бабы. Они забили бычка, баранов, стали варить мясо. Казакам побыстрей выставили угощение из того, что было готово. Атамана, толмача и десятских казаков князец зазвал в свою юрту с поднятым войлоком, там стал расспрашивать, откуда они пришли, жаловался, что промышленные ходят часто, а казаков встретил первый раз.