Великий тес

— Ты бы нам баню затопил да молоком угостил, что ли? — наконец обратился к Угрюму сын боярский.

— Е-е-е! Это чей-то? — суетливо вскрикнул тощий казак. — Сабля где?

— Глянь-ка! — захохотали в толпе.

Третьяк, о котором в суете встречи Угрюм забыл, спустился с дерева, покрутился среди казаков и теперь мчался к лесу, волоча за собой казачью саблю.

— Уши отрежу! — кинулся за ним казак с пустыми ножнами.

Третьяк воровато обернулся, под хохот гостей перескочил через жерди поскотины, зацепился длиннополой рубахой за сучок, перевернулся вниз головой, засучил босыми пятками. В трех шагах от казака он оторвался, без-сабли сиганул на сосну, быстро вскарабкался на середину.

— Ишь, векша! — казак беззлобно ругнулся, поднял и вытер травой клинок, погрозил мальцу: — Слазь, не то дерево срублю!

Третьяк в несколько рывков оказался на самой верхушке.

— Зверь! — восхищенно взглянул на Угрюма толмач. — Сколько таких напестовал за двадцать-то лет?

— Троих!

— Смани вниз, а то убьется! — посоветовал тот без прежней заносчивости.

— А, пусть! — рассеянно отмахнулся Угрюм. — Отроду такой!

Пришли Первуха со Вторкой. Кожаные штаны их были мокры. В руках они держали корзину с серебристой, бьющейся еще рыбой. Беззвучно и настороженно уставились на отца, не приветствуя гостей.

— Снесите в дом! — приказал Угрюм. — Пусть мать напечет со сметаной. И баню гостям затопите.

— Сметану можно и без рыбы! — шутливо загалдели казаки.

Иван с удобством расположился под навесом, строго, с любопытством, разглядывал оттуда Первуху со Вторкой. За спиной его присела русская баба. Юнцы с корзиной ушли в дом. Он перевел взгляд на Угрюма и отчужденно пророкотал:

— Сядь-ка, раб Божий Егорий! Угощение — хорошо! Но скажи нам: какая река вытекает из здешних мест, где горы сходятся клином?

«Узнал!» — ударила кровь в лицо Угрюма. Старые шрамы побелели. Он неловко присел посреди двора.

— Одна река течет отсюда: Мурэн-Ангара, — махнул рукой на восход. — При попутном ветре дня за два можно доплыть. А как задует с другой стороны, бывает, неделю ждешь, — ответил с готовностью.

Иван обвел взглядом притихших казаков.

— А Иркутом на Байкал ходят? — спросил. — Где его исток?

— Далеко! — Угрюм махнул рукой на закат. — Верст пятнадцать отсюда из него есть волок. Здешние речки все в Байкал падают. Из него только Ангара!.. Про пролив в море ничего не знаю. Сам не видел и от других не слышал, — отвечал на расспросы.

— А что тебе за нужда на исток Ангары ходить? — спросил десятский с разбойной рожей. — Не берешь ли на себя ясак царским именем?

— Куда мне, убогому! — замахал руками Угрюм, залопотал, шепеляво оправдываясь: — Самого мунгалы обирают. Иной год я меняю там железные и костяные поделки на соболей. А рухлядь отдаю мунгалам за железо.

Иван вдруг начальственно вперился в него взглядом, спросил с усмешкой в бороде:

— Серебро есть?

— У меня-то? — опять заволновался Угрюм, лихорадочно соображая, мог ли кто донести про спрятанный слиток. — У меня-то нет и не было. Ни к чему оно мне. Железа и того нынче на пару подков. — Он опасливо обернулся, увидел, что из бани валит дым, а сыновья стоят за его спиной, с восхищением разглядывают казаков и их оружие.

— Что, пострелы? — догадливо подмигнул им сын боярский. — Саблю посмотреть хотите? — вынул из ножен легкую казачью сабельку. Блики солнца искрами брызнули с клинка. У Первухи узкие глаза сделались круглыми и выступила испарина на лбу. Вторка разинул рот. Сын боярский самодовольно хохотнул в бороду, встал, отступил на шаг, со свистом закрутил саблей вокруг себя, будто оделся сверкающим шаром или нимбом святого.

Слезы потекли по пухлым щекам Вторки. Первуха застонал, заскрипел зубами.

— Не пропала русская кровь! — торжествуя, Иван кивнул Угрюму. Со звоном бросил саблю в ножны. Первуха со Вторкой не спускали с него восхищенных глаз. — Ну, давай, угощай всех! — приказал, указывая взглядом и на сидевших ясырей. — Откупайся! Много задолжал и мне, и государю! — В сказанном был намек на невыплаченную кабалу, которую тот оставил на брате.

Угрюм поднялся, заколесил по двору, прихрамывая больше обычного. Велел сыновьям забить бычка, жене — выставлять что готово.

Насытившись, атаман властно сказал хозяину через застолье:

— Дал бы ты нам вожами сыновей. — И, обернувшись к юнцам, спросил их: — Окрестности знаете?

«Мог бы не спрашивать, — с тоской подумал Угрюм, взглянув на них. — Не пусти — убегут! А как узнают, что он им родной дядька?» — зажмурился от бессилия и привычно заканючил:

— Все один я при доме, калека. Руки две. Сыны только-только помощниками стали. Заберете, как жить?

— Я тебе вместо них двух ясырей оставлю, — пообещал Иван Похабов. Обернулся к двум мужикам тунгусской породы, похвалил их: — Проворные, молодые, у хоринцев пастухами служили.

Казаки заметили, что Угрюм хозяйским взглядом окинул мужиков, прикидывая свою выгоду, и стали наперебой предлагать:

— Покупай наших ясырей! Недорого отдадим!

Угрюм, забыв про сыновей, стал лихорадочно соображать, что теща состарилась, за ней уже нужен уход. Жена с младенцем на руках не успевает управляться с домашними делами. Раздаивать коров было некому. Давно подумывал Угрюм купить ясырку у князца Нарея. Но знал наверняка: спроси сам о своей нужде, тот заломит цену вдвое. Здесь, даже по случаю, покупали и продавали рабов не дешевле коня. Их охотно брали буряты и промышленные ватаги, платили скотом и соболями. Товар был ходовой. Перепродать ясырей можно было с прибылью.

— Есть у меня немного соболишек! — замялся Угрюм. — Берегу, чтобы у мунгал железо купить… Думать надо!

Казаки ушли. Первуха со Вторкой убежали за ними. Угрюм привычно подсчитал убытки, и они оказались невелики. Двор убирать не пришлось: даже рыбьи кости казаки сложили кучками на бересте. Кое-где наплевали ясыри, а так ничего.

Как и пообещал атаман, в доме охотно остались два мужика. Кроме них Угрюм прикупил у казаков двух баб: ясырку в зрелых годах — душоодтэй⁹⁷ и молодую бабенку с младенцем.

Тоска по сыновьям, ушедшим невесть куда и неизвестно на какой срок, перемежалась в его душе с печалью: мог бы купить и десяток ясырей, а к зиме продать или поменять на скот, но он боялся показать казакам всех своих соболей, чтобы те не взяли с него подушную подать за двадцать лет, а Ивашка не потребовал бы долг за кабалу. Мог заплатить и серебром, но боялся, что казаки станут пытать — где взял?

Иван с Первухой и Вторкой вернулся через три дня. Удивленный их ранним возвращением, Угрюм стоял на крыльце, опустив руки, и не знал, как встречать. Поверх рубах сыновей висели свежевыструганные кедровые кресты.

— Ну, здоров будь, брательник! — насмешливо кивнул молчавшему Угрюму Иван. — Отчего не рад родне?

— Здравствуй, брат! — тоскливо оправдался хозяин: — Все думал, ты — не ты? Вдруг меня признать не хочешь. Окрестили уже, без попа! — кивнул на сыновей. — А мне черный дьякон отказал, когда я проходил мимо скита.

— Есть у нас казак — все молитвы знает. Для здешних мест сойдет, — властно усмехнулся Иван и размашисто махнул рукой со лба на грудь. — После, если что, попы перекрестят.

— Каких хоть святых дали в помощь? — обидчиво скривил рваные губы Угрюм. Теперь его шрамы походили на глубокие морщины.

— Знатные святые Петр и Онуфрий! — Иван положил широкие ладони на плечи племянников. — Как раз на Петра-солнцеворота крестили. Лето на жару, день на зиму!

Повеселевшая жена выставляла на стол угощения, ей помогала молодая ясырка, та, что старше, баюкала за печкой двух младенцев. Отданные в работники мужики убежали в лес. Их никто не окликал, не искал, и после полудня они осторожно вернулись в дом. Тот, что имел прозвище Болтун, зыркая по сторонам, спросил Первуху:

— Казаки нас не заберут? — Ни тому, ни другому возвращаться в отряд не хотелось.

Из сеней, придерживаясь рукой за стену, вышла сморщенная старушка с приветливым и радостным лицом. Первуха со Вторкой кинулись к ней, стали обнимать.