Дети Шини (СИ)

Но потом долго лежала и никак не могла заснуть, прислушивалась к знакомым звукам квартиры, боролась с сумбурным потоком мыслей и тягостным чувством беспокойства.

Я снова и снова возвращалась к Маркову. Не в состоянии придумать ничего, чтобы могло ему помочь. И это бессилие приводило в отчаяние.

Какой же он всё-таки упрямый. Как он мог решиться сделать это в одиночку, без денег, без плана, после всего, что с нами было? Если его не найдут или с ним что-то случится, я никогда не смогу простить этого Амелину.

И вообще, как его теперь простить? А ведь я ещё не успела поговорить с Настей и Петровым, и это тоже не давало мне покоя. Мне вообще ничего не давало покоя.

Я совершенно не могла спать. В конце концов, включила компьютер, влезла на страничку, чтоб ещё раз пересмотреть ролик "Как мы были Детьми Шини" и неожиданно обнаружила аж три сообщения. От Насти, Герасимова и от Вертера.

Долго сидела и смотрела на них, не зная, с которого начать. В итоге, самое волнительное оставила напоследок.

Настя:

Тонечка, привет! Как же здорово, что вы нашлись и вернулись! Я звонила, но видимо ты ещё не забрала свой телефон, а домашнего не знаю. Очень нужно поговорить. Мы с Петровым будем ждать тебя завтра после седьмого урока в том кафе, где тогда кофе пили. Я очень по тебе скучаю. Ты уже видела наш ролик?

Герасимов:

Привет. Как ты? Целый день туплю дома. Сказали валяться ещё неделю. Но я столько не выдержу. И вообще, меня очень напрягает эта тема с Марковым. Он же мегамозг, он не мог взять и сгинуть, как лох какой-то. Прям, хоть бери и поезжай обратно. Кстати, у меня есть очень интересные новости. Настя звала завтра после седьмого в кафе. Прикинь, они уже в школу ходят. Короче, встретимся - расскажу.

Шепот Вертера:

Ну, вот, теперь ты окончательно убедилась какой я придурок. Знаю, что должен был тебе сам рассказать и давно. Тупо оправдываться письменно. Но пока я никак не могу увидеться с тобой, хотя хочу этого больше всего на свете. Поэтому вместо оправданий скажу, что да, я специально ничего не сказал про просьбу Кристины. Я не знал, что на этой записи. Она могла быть хорошей, а могла быть ещё хуже первой. Но если бы даже знал, если бы имел возможность отмотать время назад, то всё равно ничего не рассказал. Потому что не хотел, чтобы сегодня вообще наступило. То есть не хотел, чтобы вообще наступил тот день, когда расстояние между нами будет больше одного лестничного пролета.

За то, что я не сказал про это, и про Петрова, и за всякие другие вещи, ты можешь убить меня любым доступным тебе способом, только, пожалуйста, не обижайся, только разговаривай со мной и отвечай на сообщения. Умоляю, не отворачивайся от меня.

И, чтобы хоть как-то загладить свою вину: кажется, я догадываюсь, где Марков. Почти уверен. Помнишь, когда Якушин с Герасимовым в первый раз в поселок поехали? Помнишь историю про бабок и их умирающего деда? Этот домик ближе всего к Капищено, и наверняка Марков сунулся туда. Во всяком случае, я сделал бы именно так.

Если кто-то и мог меня окончательно взбудоражить, так это, естественно, Амелин.

Потому что он был прав. И как это мы сразу про бабок не вспомнили?

Вертер был в сети и почти сразу же написал: "Ты всё-таки обиделась?". Но я собрала волю в кулак и вырубила компьютер.

Еле дождалась утра, и, как только рассвело, сразу же позвонила отцу Маркова, а днем, пошла в полицию, туда, где занимались нашими поисками, и, после долгих объяснений, всё же забрала свой телефон.

В четыре мы договорились встретиться с Сёминой, Петровым и Герасимовым в кафе.

Я только вышла из подъезда и засовывала связку ключей от квартиры в боковой кармашек рюкзака, как вдруг они выскользнули из пальцев и с лёгким звоном шлепнулись на асфальт, прямо возле моих сапог, я быстро нагнулась, чтобы поднять, а когда резко выпрямилась обратно, точно очнулась.

Февраль только начался. Город размеренно жил в своём неспешном зимнем ритме, зябко кутался в шубы и пуховики, звонко переливался отдаленным колокольным звоном, бухал глухими басами из проносившихся мимо автомобилей, неторопливо скреб лопатами, ворковал пригревшимися на люках голубями, бросался белыми соляными брызгами из-под колес, плыл по сизому небу молочно-белыми клубами пара из огромной трубы теплоцентрали, размывался тусклым оранжевым свечением уже зажигающихся уличных фонарей.

Живой и настоящий. Такой же живой и реальный, как и я в своих потертых сапогах и ключами в руке. Не оставшаяся в том подвале, не съеденная волком, не растворившаяся среди псковских дорог, а смотрящая под ноги и на небо, чувствующая промозглое дыхание февраля, слышащая голоса города, разделяющая эту жизнь вместе со всем миром вокруг.

Ведь, если бы меня не стало, то и мира тоже не стало, и не стало того фонаря и высотки, и клубов пара, и людей тоже не стало бы, и мамы с папой, и ребят.

Но раз я вижу этот мутный свет уходящего дня, значит, я существую, значит, я есть.

Пусть и такая, какая есть, обычная и несовершенная, как и зима, как и этот город, как и затянутое небо над головой. Но это просто жизнь, а значит, нужно всего лишь набраться терпения, ведь очень скоро всё изменится.

И на завтра обязательно наступит новое утро, а за ним другое, а потом уже и весна, потому что она не может не наступить, и небо прояснится, и город весело заблестит чистыми витринами и мытым асфальтом. И станет тепло, и распустятся листья, и я переобуюсь в босоножки, и всё обязательно будет хорошо.

В кафе было немноголюдно. Приятно пахло ванилью, кофе и свежей выпечкой, девушка в коричневом фартуке, стоявшая на дверях, приветливо поздоровалась со мной. И я тут же услышала громкий голос и смех Петрова.

- Привет, - я подошла к их столику.

Петров сиял. Он был в светлой рубашке и горчичном пиджаке, я уже отвыкла видеть его в чем-то кроме голубой толстовки. А тут он весь такой розовенький, чистенький, постриженный, на левой руке Настины фенечки. Когда он меня увидел, всё его лицо озарилось неподдельной радостью.

И Настя тоже засветилась. Она так сильно изменилась с момента нашего побега, я это и в Капищено замечала, но после того, как мы не виделись несколько дней, особенно бросалось в глаза. От зашуганности не осталось и следа, щёки приобрели естественный розовый цвет, глаза горели.

Перед ней стояла огромная чашка с шоколадом, и этот дразнящий аромат окутывал их всех троих.

Герасимов ел мороженое, и когда я подошла, медленно, немного исподлобья посмотрел, продолжая нести ложку с мороженым ко рту, а сообразив, что это я, так удивился, что ложку в итоге не донес, бросил обратно в креманку, вскочил и принялся обниматься.

Огромный здоровый Герасимов, чуть не задушил меня от радости. И если бы кто-нибудь до Нового Года сказал мне, что я так к нему привяжусь, то я бы презрительно рассмеялась тому в лицо. А тут, никак не могла наглядеться.