Великий тес

Он вытолкал из келейки скитниц, заперся, изрубил саблей колодку. Дверь за его спиной ходила ходуном. Похабов, как мешок, забросил на плечо бессильную, исхудавшую послушницу, вырвался из кельи. Перед ним, впереди всех старух, стояла разъяренная игуменья в черной скуфье. Глаза ее горели. Своим телом она загораживала проход.

Похабов никогда не видел у Параскевы такого лица, а увидев, разъярился пуще прежнего и двинулся напролом. Кто-то драл его за бороду, хватался за кафтан и волокся по земле. Кто-то цеплялся за бессильно повизгивавшую Меченку. Пробился-таки сын боярский за болото.

Вслед ему понеслись проклятья и угрозы. Он не отвечал. Поставил на ноги исцарапанную, растрепанную Пелагию.

— Куда тебя? — спросил неприязненно.

— Не знаю! — содрогаясь всем телом, бывшая жена неловко смахивала волосы с лица.

— Не к Савине же! — жестко крикнул он. — И не к Савоське! — выругался сплюнув. И так как Пелагия ничего не могла ответить, заявил: — К Тереху, в острог отведу. Тренчиха, как ни зла на тебя, а пожалеет! Не выдаст!

Он повел ее другой стороной от посада, под стеной, по яру. Калитка была не заперта. Старый воротник, в тулупе до пят, дремал, привалившись спиной к стене проездной башни. Открыл сонные глаза, узнал Ивана, равнодушно окинул взглядом женщину, впустил их и снова задремал.

— Прими, христа ради! — поклонился Иван Тренчихе, высунувшейся из оконца, и подтолкнул бывшую жену к двери тесной острожной избы. Буркнул вслед: — Сами разбирайтесь, кто что на кого доносил!

С облегченной душой Похабов зашагал к михалевскому дому. Солнце клонилось к закату. Посадские люди накрепко запирали ворота и спускали с цепей собак. Гулящих и промышленных прибывало с каждым часом.

Струги были готовы к выходу. Стараниями казачьего головы отряд получил десять новых мушкетов вместо старых, разбитых пищалей. Боевой и съестной припасы были отсчитаны и положены особо. Купцы со своими работными людьми уже дожидались выхода. Поторопить бы подьячего да уйти поскорей от всех бед и склок! Но нельзя было обидеть крестника с Настеной.

Похабов объявил выход после Иоанна Богослова пшеничника. Он принял крестоцелование от служилых, ссыльных и охочих, вышел из церкви, и тут его окликнул стрелец старой тобольской сотни Алешка Олень.

— Чего тебе? — спросил Иван, задирая голову к шатровой крыше караульной башни.

— Иди, говорю, ближе! — с видом заговорщика Олень склонился с башни. — Пелашка твоя там! — просипел, указывая рукой под себя и вбок, где была врублена в стену новая тюрьма.

— Чего? — вскрикнул Похабов и в несколько прыжков влетел на смотровую башню.

— Он что удумал, этот наш новый воевода? — двинулся на него Алешка с перекошенным от злобы лицом. — Он нами, старыми казаками, пренебрегает? Зря! Зря! Мы и воевод, бывало, пороли!

— Что Пелашка? — тряхнул его Иван.

— Воевода велел забрать ее от Тренчихи и посадить в тюрьму на цепь! — Олень оскалил щербины в бороде. — Нами пренебрегать, — ударил себя кулаком в грудь.

— Открой тюрьму! — приказал Похабов.

— Сам открой! — опасливо оглянулся по сторонам бекетовский стрелец. — Отбери у меня пищаль, свяжи руки и открой! — повесил ружье под самую кровлю из дранья, обхватил столб, подставив ладони. — Буду стоять. Издали не поймут, что связан.

Некогда было ни спорить, ни корить стрельца. Иван выдернул ключ из-за его кушака, а концами слегка стянул подставленные руки. Скатился вниз, распахнул низкую тюремную дверь. Поджав под себя ноги, Пелашка смиренно сидела на скамье. От щиколотки на земляной пол свисала кованая аманатская цепь.

— Всю жизнь мне с тобой маяться, что ли? — крикнул Иван, сбивая цепь обухом топора.

Выволок бабенку из темницы. Краем глаза увидел Бекетова, стоявшего на крыльце съезжей избы. Размахивая руками, к Ивану бежал новый подьячий Шпилькин, что-то кричал.

— Уйди, кровь пущу! — пригрозил Похабов.

Воротник со смущенной улыбкой топтался на месте, показывая глазами, чтобы тот скорей уходил из острога. Выволок Иван Пелашку за ворота. Не перекрестившись на образа, торопливо зашагал к реке. Бывшая жена едва успевала переставлять босые ноги, со стонами моталась за его спиной.

У костра возле стругов отряда кружком сидели казаки и охочие, скучавшие бездельем и безденежьем. Похабов с черным озлобленным лицом толкнул Пелашку Ермолиным.

— Караульте! Даже если воевода попробует отнять — не давайте! Вы мне крест целовали! А это моя венчанная. Кикимора! — приглушенно ругнулся и быстро зашагал к яру.

Не к добру стоял на нем монах мужской обители Варлаам, в скуфье и рясе. Свежий речной ветер шевелил длинную, в пояс, бороду скитника, трепал волосы по плечам. «Беда одиноко не ходит!» — скрипнул зубами Иван. Монах глядел на него и явно что-то ждал.

— Ну, чего тебе? — поднявшись, грубовато поклонился ему Иван.

— Отче Тимофей зовет, — кратко и миролюбиво ответил тот, не поднимая глаз.

— И ему надо постыдить меня? — проворчал Иван.

Старый скитник Тимофей прежде приходил сам, когда о нем заговаривали. Чтобы к себе звал, такого Похабов не помнил. Подумал злое. Но не пойти не мог, а идти пришлось недалеко. Тимофей ждал его под стеной острога, возле Мельничной речки. Увидев Ивана, поднялся и низко поклонился, чем смутил сына боярского хуже всех последних бед. На монахе не было прежних вериг и одет он был опрятней обычного, в черную суконную рясу. Все так же ласково светились его глаза, но что-то переменилось в них: не поблекли, а будто запали глубже под лоб.

— Здравствуй, батюшка! Христос с тобой! — сдерживая клокотавшую в горле обиду, поклонился сын боярский.

— Слыхал я, Иванушка, уходишь ты, и далеко! — торопливо заговорил старец. — Вдруг Герасима-дьякона встретишь. — Иван с недоумением уставился на монаха. Он ждал укоров. — Так скажи ему: не дожить мне до Рождества Христова. Я его через тебя благословлю. И пусть к владыке, в Тобольский съездит. Пора уже!

— Передам, если встречу! — растерянно залопотал Иван. — А что помирать-то? Пожил бы.

Старец слегка отмахнулся, не считая нужным говорить о таких пустяках. Вскинул руку. Широкий рукав рясы сполз до локтя в подряснике. Сын боярский принял благословение. Низко поклонился скитнику и сопровождавшему его монаху.

— Николе Угоднику молитесь каждый день, и будет вам путь добрый! — напутствовал Тимофей. — Он за нас, за сибирцев, перед Господом первый заступник. Да Богородица за всю Русь!

Варлаам подхватил старца под локоть. Мелкими шажками, сутулясь, тот побрел под острожной стеной к скиту. Только тут Иван понял, как Тимофей болен и немощен. Смахнул навернувшиеся слезы, поникший, смиренный, поплелся к дому Перфильева.

На именины сына, Ивана Перфильева, Анастасия пригласила всех лучших людей острога. Звала и воеводу с подьячим, но те не пришли. Ивана как крестного отца она посадила в красный угол, под образа. По другую сторону от именинника — старого попа Кузьму. Тот пригладил седую бороду, сел, ожидая начала трапезы, осуждающе сощурился на Ивана, рассерженно рыкнул басистым горлом. Слева от крестного отца должен был сидеть Бекетов, но он задерживался. К Ивану на место казачьего головы придвинулся Ермес — таможенный и кабацкий голова. Застолье началось. Все поднялись на молитву. Поп Кузьма набрал в грудь воздуха, раскатисто запел: «Величаем тя, Апостоле Христов и Евангелисте Иоанне Богослове, и чтем болезни и трубы твоя».

Почитав «Отче наш», размашисто благословив стол, старый острожный священник напомнил слова Иоанна Богослова «Бог есть любовь!» и опять осуждающе покосился на Похабова, но ради праздника не выговорил ему.

С опозданием пришел Бекетов. Сел, не по заслугам, после кабацкого и таможенного головы. То и дело бросал на Похабова взгляды со значением и намеком, хотел о чем-то предупредить. Но гости поднимали чарку за чаркой, величали кровного отца и сына, дом и славную в женах мать. Величать крестного отца вслух побаивались: слишком много смуты было от него на последней неделе.