Великий тес

Заметив, что сильно опечалил товарища, казачий голова спохватился:

— Зато дочь твоя внука родила! Он, даст Бог, не в них, в тебя пойдет! Казак!

Пока половой не принес полуштоф, атаман Галкин налил сынам боярским из своего кувшина.

— С дедовством, что ли? — кивнул Похабову.

Выпил Иван за свое дедовство, не поперхнулся. Не ударило вино в голову. Стояла перед глазами Меченка с бирюзовыми глазами в слезах. Мысленно корил ее: «Добесилась? Дозлобствовалась, стерва?» А жаль было дурную бабу, хоть волком вой. Понимая его печаль, Бекетов скосил на столешницу круглые глаза. Сказал приглушенно:

— Подступался я к новому воеводе про твою. Не до того ему. И не по чину вмешиваться в дела обители. Вот ведь, шельмец, — опять ругнул Савоську, — хитро выбрал время для доноса.

— Нынче все плуты волчками вертятся! — поддержал Бекетова старый атаман Галкин. — Их время! Васька Колесник, — кивнул голове, — с моей легкой руки в пятидесятники вышел.

— Умеет! — вздохнул Бекетов.

— Что Васька? — встрепенулся Иван.

— Государь получил от наших никчемных людишек тайком отправленную челобитную. А заводчик ей — Васька. С его слов государь нас ругает, что прижились, о его службах не радеем, живем ради живота и корысти. Так обидел Аничкова, что тот помер. А ведь столько всего построил, скитники и попы за него день и ночь молятся. И прислал государь нам в помощь этих вот. — Галкин обвел трезвым, немигающим взглядом новоприборных березовских и тобольских казаков, между которыми завязывалась драка.

— Народу много, а Перфильева в Братском менять некем, — пояснил Бекетов. — Не этими же! — с презрением кивнул на гулявших. — А Ваську Колесника с сотней служилых и охочих по государеву указу воевода обязан отправить на Ламу для прииска новых земель и народов.

В кабак протиснулся Цыпаня Голубцов. Боязливо пошарил глазами по толпе пьяных служилых. Заметил Похабова, осклабился, потеребил вислую бороденку, просеменил к нему с опущенной головой и ласковой, плутоватой ухмылкой на губах. Встав за спиной галкинского казака, сидевшего напротив Ивана, съязвил:

— Что, Иван Иванович, не дождался воеводы? А меня, грешного, он принял. Дает нам десять лет безоборочной пашни. Как жили, так и будем жить!

По лицу Похабова казак атамана Галкина о чем-то догадался. Не оборачиваясь, схватил за грудки гундосившего ему под ухо старосту, перегнул его через свое плечо так, что бороденка слобожанина свесилась на середине стола. За все свое прежнее терпение Иван, не поднимаясь, хрястнул его кулаком по лбу. Цыпаня отлетел к двери. Служилые захохотали. Среди березовских разгоралась настоящая драка. Староста со злым, перекошенным лицом выскочил за дверь.

— Вот ведь людишки! — брезгливо поморщился Иван. — Что этот, что Ермес с Савоськой. Воеводы меняются, а им хоть бы хны. И что так?

— Непонятливый! — презрительно хохотнул Иван Галкин. — Воеводы с их рук кормятся.

— Этот при мне только два раза ходил с поклонами. На тебя жаловался, — усмехнулся Бекетов и вскинул глаза на Ивана. — Иди-ка ты в Братский, на смену атаману Перфильеву! Людей дам каких найду! — снова окинул тоскливым взглядом тобольских и березовских переведенцев.

— В Братский так в Братский! — согласился Иван. — Не впервой. Как бы Меченку вызволить из скита! Сожгут ведь, дуру!

— Она не стрижена! — подмигнул Бекетов. — Требуй у воеводы своего, мирского суда. — Цыкнул, шевельнув усами, буравя Ивана пристальным взглядом. — Первый кнут доносчику. А нынче при остроге оклад палача не впусте. — Дал совет и весело заговорил будто о другом, но все о том же: — Ты на Лене не был, не помнишь, со стольником Головиным через Енисейский проходил служилый Босаев. Убивец и казнокрад, был он в бегах от воеводы. Поймали его под Илимским. По грехам должны были отправить в Москву. А Оська Аничков, царствие небесное, предложил ему вместо виселицы послужить в окладе палача. Если его хорошо попросить, он твою Марфушку одним ударом овдовит, — казачий голова возвел глаза к потолку и смиренно перекрестился.

Иван хрипло вздохнул, крякнул, поднялся, поблагодарил товарищей за угощение, стал протискиваться между лавкой и стеной к выходу. Свежий ветер с реки трезвил голову. Сумеречно темнел вдали другой берег.

Дурная голова да непослушные ноги пронесли сына боярского мимо михалевского дома, к женской обители. К вечеру в посаде было пустынно: жители рано запирали ворота и ставни окон, настороженно переживали беспокойные ватаги промышленных людей, которые выходили из тайги.

Иван остановился против крепких тесовых ворот Савоськи. Постоял, упершись руками в бока. Решительно пошел на них грудью, заколотил кулаками, стал бить каблуками сапог. Залаяли собаки за забором.

Иван оглянулся, никого не увидел и, с неприличной для его бороды прытью, перемахнул через тесовый, положенный городом заплот, оказался в чистом дворе, застеленном плахами. Сенная дверь приоткрылась. Из-за нее высунул стриженую голову ясырь, удивленно полупал на гостя щелками глаз. Иван оттолкнул его, протиснулся в сенную дверь. Ясырь пронзительно завопил. Со стенного штыря свалилось коромысло.

Распахнулась дверь в дом. В рубахе без опояски в сени выскочил Савоська с бердышом. Иван схватил коромысло, в один удар отбил отточенное острие, оказался лицом к лицу с зятем, схватил его за горло, дважды стукнул темечком о стену, закричал:

— Сукин сын, чего ради тещу оговорил?

Савоська захрипел, хватаясь за руки тестя. Выскочила дочь с распущенными волосами, повисла на плече отца, заголосила:

— Отпусти его, тятька! Добром уговорю освободить мамку!

В глубине дома запищал младенец. Разом пропала злость и ненависть к зятю. Иван взглянул на дочь, хрипло простонал, бросил Савоську, с другой руки стряхнул ясыря, в два прыжка соскочил с высокого крыльца, скинул закладной брус с калитки и почувствовал за спиной опасность.

Завопила дочь. Он присел, сложившись как складной аршин, и обернулся к крыльцу. Савоська силился метнуть в него бердыш. На его черенке всем телом висела Марфа и кричала:

— Тятька уйди, христа ради!

Он ушел, хлопнув воротами. Из соседних домов выбегали с вилами, дубинами, саблями. Через весь посад несся Гаврила Михалев с оглоблей. За ним, тяжко переваливаясь с боку на бок, катилась Савина.

— Не побили, дядька? — подбежал Гаврила без шапки, зыркнул за спину Ивана.

— Не побили! — проворчал он. — Вот бы ты до свадьбы отходил Савоську этой оглоблей.

Подбежала Савина, одышливо повисла на его руке.

— Ой, чуяла, быть беде в вечеру. Гаврюху просила, сходи в кабак, вытащи нашего. А он — стыдно, мамка! Вот те и стыдно — взглянула на пасынка с укором. — Целый хоть? — стала слезливо ощупывать Ивана.

Новый воевода, сын боярский Федор Уваров, позвал Похабова только на четвертый день. С чисто выбритым лицом, со стрижеными усами, в коротком жупане, в богатой собольей шапке из черных собольих спинок, он поставил перед собой снятого приказчика, строго, не мигая, вперился ему в переносицу петушиными глазами. За столами съезжей избы сидели Бекетов, Ермес, новый подьячий Василий Шпилькин. Воевода пытливо и недоверчиво стал выспрашивать Ивана о всяких пустяках слободской жизни, с умным видом плел нелепицу, поучая, как надо было вести дела.

Похабов отвечал кратко и односложно. Глаза его становились все уже и злей, брови опускались, грозно углублялась складка между ними. Когда воевода спросил, сам ли Иван наблюдал за жатвой, Бекетов выкрикнул с места:

— До жатвы отозвали! Откуда ему видеть, сколько ржи взяли с государевой десятины.

Воевода, дав явную промашку, величаво и плутовато ухмыльнулся. Иван же рыкнул скрежещущим голосом:

— Ничего не пойму! Все знают, что слобожане и посадские втайне вино курят и продают, — метнул злой взгляд на важно восседавшего Ермеса, — одни только воеводы, сколько их ни меняют, ничего этого знать не хотят!

Ермес вскочил, негодующе зашепелявил, как всегда, когда злился или волновался:

— Говорить, да не заговаривайся! Много вас есть винить меня! Государь мерную чарку прислал. Мое вино выгорает ровно, наполовину.