Великий тес

В начале сентября Иван Похабов получил денежное жалованье, а также рожь, соль, крупы и ссыпал их в ларь михалевского дома. Савине и дочери купил в зиму шубейки и теплые сапоги. Два битых ефимка он зашил в подкладку кафтана, на черный день.

Иван уже собирался на новую службу, когда услышал, что в острог прибыл атаман Перфильев. Бросив дела, он побежал в съезжую избу и столкнулся там с атаманом в такой дорогой шубе из черных лис, что не узнал его лица. Зажмурился, не поверив глазам, помотал бородой, отступил на шаг и только тогда разглядел, что это Перфильев, да не тот.

— Е-е-е! — воскликнул удивленно. — Илейка? Беглый? Ты, что ли?

— Был Илейка, да вышел! — с важностью ответил младший Перфильев. — Нынче атаман Илия! Поликуемся, что ли? — смешливо потянулся к Ивану.

— Это как же ты атаманство набегал? — обнял молодца и снова с восхищением оглядел его Иван. — А Пенда с Ермогеном где? А Иваны, что с тобой бежали?

— Все расскажу! Ничего не утаю. Приходи нынче к братанихе.

Долгие расспросы-переспросы атамана воеводой и подьячим, скрип

перьев, молчаливое ожидание, когда прикусивший язык писец кивнет, чтобы продолжить, слушать все это Похабову быстро надоело, да и некогда было. Его подначальные люди при попе и целовальнике считали мешки с красноярской рожью.

Со своими делами он управился только к вечеру. Отряхнул кафтан, двинулся напрямик к Настене с крестником.

Илейка с красным еще, распаренным лицом, в красной шелковой рубахе сидел под образами. В бороде его поблескивали капли влаги, а из-за уха торчал березовый лист, слипшиеся мокрые волосы были расчесаны на ровный пробор. За столом уже собрались лучшие люди острога: подьячий, поп

Кузьма, бессменный таможенный и кабацкий голова Ермес, сын боярский Никола Радуковский.

Иван торопливо перекрестился, по-свойски плюхнулся на лавку, с маху выпил чарку, поднесенную Настеной, проглотил блин, не заметив ни крепости вина, ни вкуса закуси, и в оба глаза глядел на бывшего своего беглеца.

— Ермоген нынче в острожке, на устье Киренги, намаливает место под город! — помня вопросы сына боярского, степенно отвечал ему Илейка. — С Пантелеем они разошлись. Того в прошлые годы я видел в Якутском остроге. Его и Михейку Стадухина воевода Головин держал в яме, пытал кнутом о земле Погычи, куда они двое будто знали путь, но скрывали. А последний раз встречался я с Пантелеем Демидычем на реке Индигирке, где он промышлял. А ту реку прежде него нашел я и был там первым.

Семейка Шелковников — торговлю бросил: на устье Куты, при солеварне, был в целовальниках, потом поверстался в казачий оклад. Служил у воеводы Головина, в Якутском. Тоже за что-то был бит кнутом, сидел в яме, а нынче на дальней службе. Ивашка Ребров служит на Лене. А другой Иван, Сергеев, пропал без вести лет уж пять. Даст Бог, вернется.

Больше Похабов ни о ком не спрашивал. Слушал рассказы бывальца и очевидца о дальних, неведомых землях, пил не пьянея, ел не насыщаясь, пока не почувствовал, что расперло живот. Тогда он откланялся и поплелся домой. Голова была свежа, а ноги заплетались.

Шел он, покачиваясь, и все хмыкал в бороду. Илейкины сказы растравили давно унявшийся зуд в груди. Где-то под костьми, глубоко упрятанные, полузабытые, томили душу несбывшиеся помыслы молодости о подвиге во славу Божью да за свой народ.

— А подь ты! — плевал он через левое плечо. — Хорошо живу! Лучше никогда не жил! Да и поздно уж бродяжить.

— Ты чего это загулял? — смеясь, встретила его Савина.

Иван молча скинул кафтан, сел против печки. Насупившись, долго глядел на угли в каменке, притом все скоблил и скоблил пятерней грудь под распахнутым воротом рубахи. Спохватившись, ответил заплетавшимся языком:

— Илейка Перфильев вернулся с полуночных стран. В прошлые годы убежал туда от меня. Максимка сколько трудов положил, чтобы оправдать его. — Помолчал, вздыхая, вскинул на Савину мутные глаза: — А мне куда уж в дальние-то края? И с тобой хорошо! Чего еще? — пробормотал не совсем уверенно. Замотал головой. — Блажь! Прости, Господи!

Со светлой печалью о несбывшемся он ушел на службу до Филипповского поста, а вернулся после Пасхи. Его подначальные люди тут же разбежались по домам. Иван бросил у острожных ворот пустые нарты, с мешком ясачной рухляди пошел к воеводе, но дойти до съезжей избы не успел. Догнала его и вцепилась в рукав кафтана постаревшая, сморщенная Тренчиха.

— Твоя-то, шалава, Марфушку замуж отдала! — прошамкала, гневно сверкая глазами.

— За кого? — ахнул Иван.

— За Савоську, сына ляха Нужи!

— Как можно отдать девку замуж без благословения отца? — вскрикнул Похабов, встряхивая старуху за плечи.

— Продала родную дочь? — догадался Иван.

— Ходят и такие слухи! — оглядываясь по сторонам, подтвердила Тренчиха. — Ведьма она и есть ведьма!

Он оставил на полуслове жену товарища, ворвался в съезжую избу, швырнул на лавку мешок с ясаком. Не поклонившись на образа, схватил подьячего за ворот.

— Говори! Продали мою дочь?

Воевода Осип Аничков с побагровевшим лицом поднялся на помощь перепуганному подьячему, усадил на лавку сына боярского, бешено вращавшего глазами, стал вразумлять:

— Подумай, кому бы я позволил без твоего согласия продать твою дочь? О чем кричишь? — Обернулся к крепостному столу. Приказал подьячему: — Открой крепостную книгу, покажи записи! — И к Ивану: — Ты же грамотный, читай! Со времени твоего ухода проданы три ясыря, две ясырки. Вдова гулящего, хлебного оброчника Чекотеева продала свою дочь десяти лет бывшей сотничихе Фирсовой, жене Шоринской. Все! А что там болтают по подворотням, тому я не ответчик.

Иван тупо уставился на исписанную страницу прошнурованной книги. Поводил пальцем по строкам, читая вслух. Остыл, смутился.

— Прости, христа ради! Бес попутал! — повинился перед подьячим. — Не оторвал ли ворот?

Он сдал ясак, сбивчивым, пьяным языком рассказал о волостных новостях, передал челобитные ясачных родов, запоздало положил семь поклонов на образа. Сутулясь, поплелся в посад к Савине. Она знала о его возвращении и топила баню.

На пути ему встретился молодой казак Дмитрий Фирсов, старший сын утонувшего сотника. Митька приветливо откланялся сыну боярскому:

— Как служилось, дядька Иван? Гляжу, идешь невесел?

— Слава богу! — отмахнулся от печальных мыслей Похабов. Взглянул на статного молодца, вспомнил, что уже не первый год служит и младший сын Поздея Фирсова, Никитка, родившийся после гибели отца. Вздохнул, прикидывая, сколько же лет промелькнуло. Вспомнил про кабальную запись: — Чего это твоя мать решила дочку у гулящих купить?

— А пожалела! — рассмеялся молодой казак с густым кучерявым пухом по щекам. — Вдова собралась замуж за казака. А тому на службу. Отчим у матери все дочку просил, да не дал Бог. Вот и решила обрадовать, как вернется.

Только на другой день, обласканный Савиной, Иван пришел в себя от ошеломившей его новости. Мирно укорил Петруху Савина:

— Уж лучше бы ты женился на Марфушке, если ей приспело.

Вторка густо покраснел, опустил глаза, обидчиво отворотил лицо, становясь еще больше похожим не на отца, а на своего дядьку Терентия. Справившись со смущением, пробубнил баском:

— Женился бы! Поди, прокормил бы. Как-никак свой хлеб ем. А поп сказал — нельзя с ней венчаться! Одним домом жили. Родственники!

Петруха-Вторка заскрипел зубами, лицо его покрылось пятнами:

— Савоська все крутился возле нее. Мы с Емелькой и с Аниськой два раза морду ему били. Хоть бы что. Совести у него нет. Ублюдок, болдырь. А тетка Пелашка его сильно привечала. Что тут поделаешь?

Савоська, пронырливый сын пленного ляха, был записан в посад колесником, имел славу смутьяна и придурка, делал колеса к телегам и телеги, тайком курил и продавал вино. О его тайнокурении знали в посаде и в остроге. Но он умудрялся дружно жить с кабацким головой Ермесом, как-то сговаривался с ним. Кого-то за тайнокурение клали под кнут, а над Савоськой смеялись, били только под горячую руку.