Великий тес

— Останемся! — сдерживая гнев, рыкнул Иван. Он готов был удавить жену, напомнившую ему об обыденной жизни. Но взглянул на детей и сдержался. «Кто я? — подумал с тоской. — Месяцами, годами на службах. А она, какая ни есть, мать. И всегда рядом».

Филипповы и Вихоркины сыновья стыдливо помалкивали. Марфушка захныкала, Якунька стал покорно одеваться. Иван тоже схватился за шапку, накинул кафтан. Обернулся к Савине. Глаза ее были широко раскрыты, а в них мерцали страх и боль.

— До острога провожу и вернусь! — сказал, оборачиваясь к двери.

Едва спустились с крыльца, Якунька молча сиганул в сторону, забежал за амбар и перепрыгнул через заплот. Пелашка окликнула его, хлюпнув носом. Зашагала широко, не оборачиваясь. Молча тащила за собой дочь. Та едва успевала переставлять ноги, то и дело оборачивалась к отцу, ожидая от него помощи.

— Куда ты ее ведешь? — хрипло и грозно спросил Иван. — В свою грязную нетопленую избу? Или по соседям, как кукушка?

Пелагия не отвечала, лишь круче отворачивала лицо на бок. Дочь вдруг заревела в голос, повисла на ее руке, осев на снег. Иван понял, что жена поволокла ее не в острог, а к скиту. Тут только она обернулась к мужу с некрасивым, разъяренным лицом. Не лицо — чурка, дырки вместо глаз.

— Не мучь детей, кикимора! — крикнул Иван, подхватывая дочь. Отобрал ее силой, прижал к груди. Она, всхлипывая, крепко обхватила его шею.

Пелагия взвыла, как бывало в прежней жизни, кинулась, чтобы вцепиться ему в бороду. Иван оттолкнул ее плечом. Не бил, как в молодости. «Много чести!» — подумал с ненавистью.

— Антихрист! — трубно крикнула она, захлебнулась слюной, закашляла. — Нищий голодранец, дурак в дурацкой шапке!

Дочь заревела громче, уткнувшись в шею отца. Пелагия выругалась, озираясь, плюнула под ноги мужу, побежала за острог, на болото. «Тимофею и скитницам жаловаться!» — с облегчением подумал Иван и понес обратно плачущую дочь. Неумело успокаивал ее.

Увидев их, Якунька выглянул из-за глухой угловой башни, посмотрел вслед матери и осторожно двинулся за отцом.

— Ну, не реви! — гладил дочь Иван. — Повздорили с мамкой. Мы всю жизнь с ней спорим. Что с того? Спать со мной будешь. Тетка Савина накормит.

— Мамку жалко! — прерывисто вздыхая, дочь зашмыгала носом. Ее жаркое дыхание грело Ивана под бородой. Горячие слезы щекотали шею.

— Добрая ты! — он вздохнул всей грудью и крепче обнял дочь. — А лицом в мать. Красавицей будешь. Судьбу бы тебе еще вымолить добрую.

Якунька шагал под боком и молчал, посапывал носом, прислушивался к бормотанию отца.

— А чей хлеб будем есть у тетки Савины? — спросил вдруг не по-детски настороженно и строго.

— Мой, конечно! — удивленно буркнул Иван. — Не монастырский же. И у Тереха мой ели, и здесь. Не нищие, слава богу! Мы — люди служилые, с государева жалованья живем, с оклада.

На третий день Пелагия все же выкрала дочь. Но два дня Иван прожил счастливо. И долго те воспоминания грели его душу у костров. Вскоре он стал собирать обоз на Маковский острог за рожью да по наказу воеводы должен был проверить там амбары и ясачные книги, осмотреть гостиный двор. Торговые снова жаловались на маковцев.

Загружая обоз, Иван столкнулся со скитницей Стефанией Кошелевой, которую знал давно. Монашенка испуганно взглянула на сына боярского и отскочила, как от чумного. Крестясь, понеслась в обратную сторону.

С ней у Ивана никогда не получалось разговоров. Не слишком-то удивила его и эта встреча. Но вот он поклонился игуменье Параскеве Племянниковой, с которой всю жизнь был в добрых отношениях, а молодым даже увивался возле нее с тайными помыслами. Скитница взглянула на него строго и неприязненно. Не ответила на поклон. Старый поп Кузьма, белая борода, тот и вовсе раскричался у амбаров, в подклете новой, строившейся церкви:

— Покойник еще в земле не остыл, а ты, бл…н сын, при живой жене вдову товарища ко греху склоняешь! Анафемское отродье!

— Что орешь, батюшка? — вспылил Иван. — Моя ли вина, что Пелашка ни пострига не принимает, ни со мной не живет? Что мне, удом лед долбить или ясырку тискать?

Стоило ему напомнить про дикарок, лицо попа побагровело, он разъярился пуще прежнего и вперился в Ивана ненавидящим взглядом. Добрая половина посада жила с невенчанными ясырками. Иные казаки продавали их друг другу: кто на время, а кто и совсем, самые беспутные жили с двумя сразу и даже похвалялись этим.

— У нас шесть детей! — стал оправдываться Иван.

— Вавилон, истинный Вавилон и Ассирия! — затопал ногами старый поп, будто ему присыпали солью рану. Мотнул четками, как кистенем: — Ты за себя ответ держи, на других не кивай! Братья Иосифа тоже оправдывались и на других указывали, когда не убили младшего, а только продали его и отца обманули.

— Оговорила, курва лупоглазая! — обругал Иван жену и ушел от разъяренного попа.

Вернулся он из Маковского с рожью через две недели. Дочь и сын жили у Савины. В доме было чисто и тепло, пахло хлебом. Посередине стола стояла плошка с мороженой брусникой, каравай свежего хлеба был прикрыт чистой тряпицей. Едва он вошел в дом, Вихоркины сыновья кинулись к нему как к родному. Якунька дичился, но тоже был рад встрече и убежал вместе со старшими, михалевскими, топить отцу баню.

И снова сидел Иван возле печи, сушил бороду и волосы. Любовался дочерью, поглядывал на Савину. «Вот оно, истинное счастье!» — думал. И всякие мучившие его прежде помыслы о дальних службах, о неведомых землях казались ему глупыми и пустячными.

ГЛАВА 9

На бесславных службах спокойно, безбедно и даже счастливо Иван Похабов прожил в доме Савины четыре года. После десяти лет в чине сына боярского при воеводе Осипе Аничкове к его прежнему казачьему окладу государь милостиво добавил три рубля.

Новый воевода много строил. Он расширил острог до восьми башен, обновил посадскую Богоявленскую церковь, пристроив к ней новый придел. От имени всех енисейских служилых и посадских людей отправил царю за-Ручную челобитную, спрашивая высочайшего согласия построить церковь Михаила Малеина, небесного покровителя царя Михаила.

Монахиням с их многочисленными вкладчицами, работницами, нахлебницами, калеками и старухами воевода помог заложить женскую Христо-Рождественскую обитель. Его наставлениями, а то и понуждением по праздникам и воскресеньям после литургии грешные енисейцы валили и тесали лес в верховьях реки. Плотами сплавляли его к острогу и таскали на сухую возвышенность среди болота, к скиту старца Тимофея. В обители с шестью монахами также ютилось много дряхлых промышленных, служилых и просто калек.

К этому времени от старой стрелецкой сотни в Енисейском остроге остались одна память да полтора десятка старослужащих казаков, которые иногда называли себя стрельцами. Остальные разбрелись по всей Сибири и получали казачье жалованье. Острог обновился ссыльными и присланными. Гарнизон насчитывал уже до трехсот человек, а при самом остроге, как и прежде, нес службу десяток старых и увечных казаков.

Якунька Похабов к шестнадцати годам был зачислен в казачий выбылый оклад. На первую службу он ушел с атаманом Перфильевым в Братский острог, поставленный Николой Радуковским.

Петр Иванович Бекетов с бывшими стрельцами, казаками и прибывшими людьми зимовал на устье Олекмы. В его отряде служили Гаврила и Анисим Михалевы да Емельян Савин — старший сын погибшего Вихорки. Ивашка Струна прибился к Бекетову охочим человеком, ходил с ним в походы и, по слухам, был поверстан в выбылый казачий оклад. Младший сын Савины и Вихорки Савина, Вторка-Петр, на заимке своего дяди, Терентия, пахал землю. Михалевский дом пустел, лишь время от времени наполняясь шумом молодежи, прибывшей со служб или с заимки.

Пелагия все эти годы ходила в послушницах при женском монастыре. Отчего не приняла постриг — никто не знал: то ли из вредности, чтобы не дать повенчаться Ивану с Савиной, то ли по своим грехам.