Великий тес

Те отхлынули и стали носиться по поляне, стреляя из луков. Енисейцы прятались от стрел за деревьями и торопливо заряжали пищали. Куржум снова собрал в кучу своих дайшей. Опять закричал: «Бароо-бара!» Размахивая саблей, в первом ряду кинулся на засаду, а погоняемый его воинами скот был уже на середине переправы. Уходивших за реку прикрывал Бояркан с косатыми молодцами.

Другой залп из пищалей свалил трех коней. Всадники опять отхлынули, но, погоняемые Куржумом, пошли на третий приступ. Князец на резвом скакуне несся впереди всех.

Струна то ли успел первым перезарядить пищаль или не стрелял вместе со всеми. Прогрохотал его одиночный выстрел, за который Похабов чуть не огрел его кулаком. Куржум, в блестящих латах, завалился на круп коня, соскользнул на землю и с задранной к стремени ногой поволокся за испуганным жеребцом.

Струна дурным голосом завизжал, чтобы не стреляли в жеребца. Но тот кувыркнулся через голову, оступившись или угодив копытом в нору.

Киргизы с отбитым табуном скрылись. Нападавшие на засаду балаганцы бросили в поле убитого Куржума с барахтавшимся жеребцом, пустили своих коней к броду.

В пылу боя Похабов потерял из виду Бояркана. И тут увидел его с тремя молодцами возле песчаной косы брода. Другой князец со своими людьми носился по берегу, загонял в воду стадо коров. Его воины вели в поводу пять знакомых истощенных лошадей.

Пока Иван соображал, отчего они так похожи на коней его отряда, отчаянно завыл Якунька Сорокин, указывая на седло, сделанное из кожаного мешка. «Отбили своих коров!» — понял Иван. Он вскочил на коня и пустил его галопом на Бояркана. Князец обернулся на окрик, узнал Ивана и повернул ему навстречу своего черного скакуна.

Кони сшиблись. Сильный жеребец князца с хеканьем ударил грудью ослабшего конька иод Иваном. Тот не удержался на ногах и с жалобным ржанием опрокинулся. Похабов успел выскочить из седла, перевернулся через голову и вскочил с обнаженной саблей в руке. Над ним грузно навис Бояркан. Его карие глаза глядели пытливо и насмешливо.

— А, ерээбши, дуумгэй!⁷⁸ Дарова, пырат! — старательно выговорил по-русски и хохотнул, подрагивая одрябшими щеками.

К нему на помощь мчались полтора десятка дайшей. Он резко крикнул, чтобы те занимались своим делом, и они вернулись к отгоняемому стаду.

— Яба гэмээ эдлэг!⁷⁹ — рыкнул, не отрывая глаз от Ивана. Махнул саблей и обрушил на него удар такой силы, что у сына боярского заныло запястье и рука едва удержала саблю. Но бухарский клинок князца переломился и звякнул о камни. Жеребец отпрянул. Теперь, ощерясь, хохотнул Похабов:

— Ой, не сносить нам голов, ахай!⁸⁰

Мысленно он уже сделал прыжок, нанес удар, конь с подрезанными сухожилиями и сам Бояркан лежали у его ног. Но, неожиданно для себя самого, Иван опустил саблю.

— Яба ошоггы!⁸¹ — прохрипел, сверкая глазами. Князец еще раз хохотнул, поднял жеребца на дыбы, развернул его на задних копытах и помчался по песчаной косе. Дородная спина в броне отдалялась от берега. По стремена в воде его ждали последние косатые молодцы, прикрывшие отход балаганцев.

Вслед князцу прогремело два отдаленных выстрела. К Ивану галопом мчались запыхавшиеся Ермолины и Струна.

— Чего ты? — ревел Бугор, размахивая топором. — Мы из-за тебя не могли стрелять.

Струна змеей соскользнул из седла на землю, упал на живот, положив ствол пищали на камень. Ткнул тлеющим фитилем в запал. Прогремел выстрел. Рассеялся дым. Охочий отчаянно завизжал и бросил шапку оземь. Спешившись, безнадежно выстрелили Ермолины. Их выстрелы тоже не нанесли вреда балаганцам. Несколько стрел, пущенных в ответ, на излете воткнулись в землю. Скот уже выходил на другой берег.

— Чего я? — рассеянно обернулся Иван. — Мой конь цел ли?

— Конь-конь! — слезливо просипел Струна. — Пять наших коней угнали и весь скот. Четверых убили и старого тунгуса. Разбогате-ели! — Он шумно высморкался на землю.

Из леса шли Сорокины. Они не спешили, несли пищали на плечах. Лица их были злы, глаза метали искры.

— Вы-то куда на своих клячах? — укорил Ермолиных Михейка.

Иван поймал коня, повел его в поводу к лесу. Старый тунгус так и сидел под деревом со стрелой в груди. Тела четверых охочих лежали на берегу Оки. Они не успели далеко угнать отбитый скот и были убиты стрелами.

Нехорошим было молчание у костра. Бугор кряхтел, Илейка, хоть и трезвый, глядел на Похабова пристально и рассерженно. Якунька Сорокин сопел драным носом. Михейка поглядывал на товарищей злобно и презрительно, косился на Струну. Тот перебирал окровавленные халаты, снятые с убитых, по-хозяйски разглядывал доспехи Куржума.

Костер жгли, не таясь. И чувствовал сын боярский, что его люди стали опасны, как пороховница, которой не хватает искры, чтобы взорваться.

— Хоронить убитых надо! — напомнил тихо. Никто не говорил про завтрашний день. — Не до гробов, хоть крест поставить. Чай не дикие! — добавил мягче, опасаясь словом или взглядом вызвать негодование.

— Живыми бы до Радуковского дойти! — не отрывая глаз от шлема, украшенного серебром, пискнул Струна. Вскочил без надобности, схватил охапку сухих веток. Пламя костра взметнулось в небо, прочерчивая искрами сумерки вечера.

— Что орешь? — закричал на него Якунька Сорокин, сверкая глазами. — Ты ясырку добыл и латы с покойника снял.

— Один шишак доброго коня стоит! — поддержал брата Михейка. — А за пять коней всем поровну платить, что ли?

— Бог дал! — яростно заверещал Ивашка Струна. — У тебя жалованье! У меня да у них — кивнул на покойников, положенных в стороне, — добыча!

— Пока убитых не похороним — никуда не пойдем! — тверже приказал Похабов. — В дозоре ночью сам буду стоять. Вам копать могилу, тесать крест. Завернем покойных в бересту. Поди, простят нас, грешных.

И снова никто не отозвался на его слова. Все тупо и злобно глядели на огонь.

— Все равно звери откопают и сожрут! — проворчал Михей. — А мы полдня потеряем. Прости, Господи! — размашисто перекрестился.

— Наше дело — похоронить. Дальше как Бог даст. По грехам! — принужденно зевнул Иван, сдерживаясь, чтобы не сорваться на крик.

Его люди привычно приготовили ночлег, легли, уставшие, после погони и боя. Ворочались, вздыхали, смотрели на высыпавшие звезды. Похабов завернулся в шубный кафтан, прихватив пищаль, отступил во тьму. Раздул трут из сухого березового гриба. Сел под деревом, прислушиваясь к звукам реки и ночного леса, к звукам мирно пасущихся лошадей.

Несколько раз в ночи он выходил к костру, подбрасывал дров на угли, грелся, снова уходил в темень и так дотянул до рассвета. Разбудив товарищей, сам завернулся в шубный кафтан и лег доспать. Сквозь чуткий сон слышал скрежет железа и перестук топоров.

К полудню он поднялся. Яма в полтора аршина была отрыта. Глубже лежали большие камни. Из комлей толстых изгнивших берез вытряхнули труху. Вложили в бересту убитых. Почитали над ними кто что помнил, предали земле, поставили крест, поели на помин печеной рыбы.

Люди уже оседлали отдохнувших лошадей, чтобы двинуться в обратный путь, но на переправе реки показались два тунгусских мужика на оленях. Они прошли бродом, поднялись на берег, повернули на дымок костра, молча спешились у огня и присели на корточки.

— Вот мы и пришли! — поздоровались на свой манер.

Казаки и охочие оживились, тоже присели возле затухающего костра, догадываясь, что это вестовые от балаганцев.

— Что пришли? — поторопил их Илейка.

Старший из тунгусов с важным видом ответил вопросом на вопрос:

— Что хотите за балаганских мертвецов?

Казаки и охочие плутовато переглянулись. Якунька Сорокин вскочил, придвинулся к послам, весело вскрикнул, бросая шапку на землю:

— Десять бычков за двух дайшей, за баатара — двадцать!

— А неделю ждать тех бычков не хочешь? — тихо выругался Похабов и приказал Илейке: — Скажи, за покойников выкуп не берем, пусть даром увозят!

Казаки и охочие неуверенно заспорили. И тут сын боярский вспылил: