Дети Шини (СИ)

Тогда он тоже заткнул уши и закричал в ответ: "We had our run away scarves, Got a photograph dream on the getaway mile".

И мы, вероятно, около часа так орали всё подряд, кто, что помнил, потому что у меня потом сильно разболелась голова и я, признав, что проиграла, всего на мгновение прикрыла глаза и тут же задремала.

Но когда раздался отдаленный протяжный бой часов в гостиной, обозначая условную связь с внешним миром и разрывая мою голову на сотни крошечных болезненных частей, я как будто бы проснулась.

Амелин сидел возле стены на корточках, сгорбившись и, нагнувшись вперед, пристально изучал свою ладонь, светлые пряди таинственно сияли в тусклом свете лежащего возле ног фонарика.

В другой руке он сжимал что-то блестящее и острое. И только я успела подумать, что это, наверное, осколок стекла, как он неожиданно, быстрым резким движением, полоснул себе им по раскрытой ладони и тут прижался к ней губами. А потом медленно поднял на меня глаза, и понял, что я всё видела.

- Что ты делаешь? - я явно охрипла, то ли от песен, то ли от вина, то ли от холода.

Но он по-прежнему смотрел, не говоря ни слова и не отрываясь от руки.

Его глаза были темнее всего подземельного мрака и страшнее самых жутких теней.

Меня затошнило:

- Ты пьешь кровь?

Он кивнул и, вероятно, это был новый виток сна, всё реальное стало нереальным, а нереальное - реальным.

- Это так ты это делаешь? Ещё один шрам от боли?

- Это шрам на память о тебе, - издевательски ответил он, оторвавшись от руки.

- Но ты пьешь кровь!

- Я так питаюсь.

- Ты, что вампир?

Я ещё никогда не слышала, чтобы он так искренне и по-детски смеялся, но от этого простого и легкого смеха у меня в голове стало что-то взрываться, лопаться, крошиться и раскалываться. И по этой нестерпимой, мучительной боли я поняла, что точно не сплю.

- Теперь ты всё знаешь, - наконец, веселым сдавленным голосом проговорил он, - именно поэтому я никак не могу сдохнуть все эти семнадцать лет.

- Ты же пьешь кровь?!

- Глупенькая, вампиры не пьют свою кровь, - он поднялся, держа кулак порезанной руки крепко зажатым, и укоризненно уставился на меня. - Ты разве не знаешь, что так всегда делают люди, попавшие в катастрофу, оставшиеся без воды и еды? Этакий обман организма. Понимаешь? Восстановление сил на короткое время. А ты правда подумала, что я это... Того? Или просто так удачно пошутила?

- Ты режешься грязным стеклом, и у тебя будет гангрена.

- А ты волнуешься за меня? - он демонически улыбался окровавленным ртом.

- Нет. Меня просто сейчас стошнит.

Я качнулась, задела ногой фонарик, он покатился, стукнулся о стену и погас.

Наступила кромешная тьма.

А дальше мне было ужасно плохо, так, как никогда в жизни, а затем невероятно холодно, потому что Амелин заставил снять всю лишнюю одежду, сказав, что если я замерзну, то протрезвею гораздо быстрее. И сидел на диване рядом, положив руку на плечо, заговаривая зубы всякой ерундой и задавая вопросы, на которые не нужно было отвечать.

- Представляю, как хорошо здесь летом. Тишина, пойкой и природа, почти как сейчас, только в сто раз лучше. Давай, приедем сюда летом? Если тебя отпустят. Я бы тоже хотел когда-нибудь иметь такой дом, наверное, даже больше, чем путешествовать. Или нет, сначала путешествовать, а потом поселиться в таком доме. А ты бы хотела путешествовать? Хотела бы увидеть настоящую Килиманджаро? Я бы хотел. Поедешь со мной в Африку?

Я знаю веселые сказки таинственных стран

Про чёрную деву, про страсть молодого вождя,

Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,

Ты верить не хочешь во что-нибудь кроме дождя.

Конечно, я понимаю, что не поедешь, но неужели так сложно подыграть?

==========

Глава 42 ==========

А потом я спала. Долго спала, может, даже целый день или ночь. И сквозь сон слышала, как приходил и уходил Амелин, как вставал и возвращался Герасимов, как они о чем-то тихо переговаривались, но заставить себя проснуться никак не могла.

Однако когда Герасимов начал вдруг истошно кричать, я подскочила, как подстреленная. Попыталась его разбудить, но он только промычал "что происходит?", выслушал мои сбивчивые пояснения, пробормотал что-то вроде "ещё пять минут" и отключился. Повязки из футболки на нем уже не было.

Он снова крепко заснул и опять принялся громко постанывать.

Я хотела потрясти его, но Амелин меня остановил, объяснив, что если Герасимов проснется, то опять что-нибудь выпьет и никогда не сможет протрезветь. А он хочет, чтобы тот поскорее протрезвел, так как одному разбирать стенку в тоннеле тяжело.

Тогда я предложила помогать ему вместо Герасимова, но он категорически отказался, сначала ответив, что там опасно, потому что камни в стене всё время осыпаются и, того и гляди, могут упасть прямо на руки, но когда меня это не убедило, просто сказал, что там очень темно и жутко страшно. Против этого возразить было нечего.

Но когда Герасимов сначала стал жалобно звать маму, а после сбивающимся шепотом, едва разборчиво с настоящими слезами в голосе принялся ныть: "папочка, пожалуйста, я больше не буду. Не надо, не надо". Я не выдержала.

Встала, достала из аквариума совсем уже короткую свечку и решила уйти куда-нибудь далеко-далеко, лишь бы не слышать этих его стонов.

Но Амелин тут же нагнал меня в коридоре.

- Не нужно. Не жалей его, - заговорил он тихо и поспешно, точно мы опаздывали на урок и стояли за дверью класса. - Это очень неприятная жалость. Унизительная. Ему бы не понравилась.

От такого укора мне стало неловко. Как будто я сделала что-то стыдное.

- Всем нужно, чтобы их жалели.

- Не правда. Это заблуждение. На жалость напрашиваются только беспомощные и неполноценные. А Герасимов сильный. Ему не нужна жалость.

- Ерунда. Мне раньше тоже хотелось, чтоб меня кто-нибудь пожалел, только было некому.

- Ты не понимаешь. Путаешь. Тебе хотелось, чтобы кто-то выслушал, обнял, погладил по голове, утешил - всё это проявления сочувствия, а жалость - взгляд сверху вниз, моральная милостыня. Язва, которую ковыряют, чтобы посмотреть, как она гниет.

Его внезапный возбужденный и жаркий настрой показался мне более чем странным.