Дети Шини (СИ)

- Мало ли что говорил, а вот Конфуций считал, что раз мы и о жизни-то ничего не знаем, то о смерти не можем знать и подавно.

- Пожалуйста. Я тебя очень прошу. Мне это нужно, чтобы не бояться.

- Хорошо. Слушай.

"Умирать - это как автостопом приехать ночью в незнакомый город, где холодно, льёт дождь, и ты опять один".

Он сделал паузу, сжал в кармане мои пальцы, нащупал то самое кольцо Якушина и непроизвольно стал крутить его.

"Там солнца не будет... Мерцанье каких-то лучей во мгле, последнее напоминанье о жизни и о земле. Там солнца не будет... Но что-то заставит забыть о нём, сначала полудремота, полупробужденье потом".

И потом опять принялся рассказывать все эти свои стихи, вспоминать цитаты и красивые фразы.

Я спросила, зачем он выучил столько стихов, и он ответил, что учить стихи - это примерно, как резаться, только для головы.

И что когда он был маленький, бабушка ему всё время громко читала их перед сном, чтобы не слышать, как ссорятся соседи, а потом он запомнил один стих, и, когда она уходила на ночную смену, сам себе его рассказывал.

"Мы не заметили жука. И рамы зимние закрыли, а он живой, он жив пока, жужжит в окне, расправив крылья".

Другой он выучил, лишь бы заснуть и не слышать голос того мертвого мальчика. Чуть позже понадобился новый стих. А после ещё очень много новых стихов.

И он снова начал их читать. Было просто удивительно, как у человека в памяти может уместиться столько всего.

Когда же я проснулась, то было очень холодно, потому что он куда-то ушел. Позвала, но мне никто не ответил, а под рукой ни фонаря, ни свечки.

Только Герасимов храпел так, что я никогда бы не подумала, что ему всего семнадцать.

От постоянного пребывания в темноте, мне начало казаться, что я уже даже различаю очертания стен и странные уродливые фигуры, отделяющиеся от них и норовящие приблизиться ко мне. Ледяные ладони покрылись испариной, сердце заколотилось. Потом Герасимов неожиданно затих, и наступил настоящий панический ужас.

Кто никогда не боялся темноты, тот не в состоянии понять то чувство животного, бесконтрольного страха, которое охватывает всё тело целиком, полностью затуманивает сознание и застревает острым колом в горле. Словно нечто огромное, всемогущее и злое обволакивает тебя со всех сторон, и начинает раздирать на части тело, отнимать разум, глоток за глотком вытягивать душу.

Я села на столе и долго вглядывалась в раскинувшуюся фигуру Герасимова, чтобы убедиться в том, что я не одна. Но оказалось, что этого мало. Пришлось дотронуться до его большой теплой руки.

- Чего тебе? - промямлил он сонным пьяным голосом.

- Поговори со мной.

- Спи давай.

- Пожалуйста. Мне очень страшно. Мне очень нужно знать, что я не одна.

- Ты не одна, - его голос на какой-то момент сделался приглушенным, точно из-под стола, а потом к моей ладони прикоснулось что-то гладкое и холодное. Это Герасимов сунул мне в руку свою початую бутыль.

- На, пей.

- Я не хочу.

- Пей уже. Успокоишься хоть, - и он перевернулся набок.

Вкус вина был кислый и будто бы немного горьковатый, но не такой противный приторно-сладкий, как мы однажды с Павликом пробовали у него дома. Я сделала пару глотков и отдала Герасимову бутылку.

- Умоляю. Расскажи что-нибудь.

- Где же твой болтун? - нехотя пробубнил он, явно собираясь снова заснуть.

- Не знаю. Расскажи, что там ещё вы видели в поселке. Или про школу что-нибудь. Или про дядьку этого своего. Ты про него почти ничего не говорил. Почему он поссорился с твоей мамой?

- Потому что запрещал ей замуж за отца выходить.

- Значит он злой дядька?

- Слушай, отстань, дай поспать.

- Ну, Герасимов, будь человеком. Расскажи мне про дядьку.

Он с недовольным стоном откинулся на спину.

- Нужно было вообще её запереть и никуда не пускать. Мать сама знает. До замужества дядька с ней как с ребенком возился. А отец он такой, как тебе сказать... Она всё хотела перевоспитать его... Ну и вот... Довоспитывалась.

Его голос становился всё тише, а слова неразборчивее.

- Дура она. Давно бы развелась. Но боится. Я хотел здесь с дядей поговорить. Чтобы он помог ей... Потому что отец реально уже всех достал...

Пришлось его снова пихнуть, чтоб не спал.

Тогда он с грохотом спрыгнул со стола, отыскал свечку, зажег её и поставил в аквариум. Получилась огромная лампа. Затем снова сделал несколько глотков и передал бутылку мне.

В этот момент вернулся Амелин с фонариком и хотел погасить свечу, но Герасимов попросил оставить, потому что иначе боится сойти с ума. Ему уже один раз показалось, что он лежит в морге.

И пока Амелин рассказывал, что он проверил оба тоннеля, и можно попробовать в одном месте разобрать кусок стены, потому что там сильно дует и камни шатаются, словно там когда-то была дыра, Герасимов благополучно отрубился и даже захрапел.

Мне же, наконец, стало значительно легче. В желудке потеплело, руки и ноги согрелись, и, хотя мрачные тени никуда не исчезли, безотчетный страх съёжился и отступил.

Амелин хотел было идти обратно разбирать тоннель, потому что это "надолго", но я так умоляла его никуда не уходить и разговаривать со мной, что, в конце концов, он сдался.

- Хорошо. Я останусь, но при одном условии, - забравшись к нам на бильярдный стол, он сел по-турецки.

- Давай, - смело и немного с вызовом сказала я, вино явно прибавило мне бодрости.

- Ты мне расскажешь, почему на самом деле боишься темноты. Не что-то абстрактное, как тогда, а реальное. Что-то, что до сих пор не дает тебе покоя.

Я немного подумала, сделала ещё один глоток, тоже села по-турецки и сказала:

- О'кей. Только это тайна. Я про неё ещё никому не рассказывала, и поэтому ты должен пообещать, что не станешь над этим шутить и слушать будешь внимательно, не перебивая.

- Конечно, не сомневайся. Какие тут могут быть шутки? - и он сразу так улыбнулся, будто уже приготовился острить.

- Тогда не расскажу.

- Нет, Тоня, я, правда, клянусь. Можешь не сомневаться. Ты же теперь знаешь, как я умею слово держать.

- Ну, ладно, - удивительно, что я так легко согласилась рассказать самую жуткую в мире тайну. Более того, очень сильно хотела её рассказать, даже не смотря на то, что мысли и слова немного путались. - Короче, не помню, сколько мне было лет, совсем мало, возможно, четыре или пять.