Смута новейшего времени, или Удивительные похождения Вани Чмотанова

В небе раздался гул двигателей. Буратино замахал носовым платком.

Звезда выстрелил из ракетницы. Вертолет медленно снизился. Голокомчане зачарованно смотрели на транспорт будущего. Из его светло-зеленого стального брюха вывалилась веревочная лестница. Подпрыгнув и забравшись на перекладину, Звезда подплыл к членам месткома. Уцепившись ногами за лестницу, агент свесился и обнял Ваню за талию.

И тут голокомчане разглядели на брюхе вертолета иностранные буквы: UdSSR [38].

— Шпионы!! — что есть силы закричал член месткома Барашков (сам председатель лежал, трепеща и страшась народного гнева, на комбинате в ящике с конторскими кнопками). Он подпрыгнул и ухватил Чмотанова за штиблеты. На отважном Барашкове повисли четыре профсоюзных активиста, а последним прицепился Буратино.

— Караул, разрывают! — заорал Чмотанов.

— Невежи! — визжал лектор Босяков, вынырнув из толпы. — Человек именно тем, и только тем и отличается от атома, что он неделим! — Его моментально смяли.

Буратино не потерял присутствия духа. Он лез вверх по живой цепи, применяя против месткомовцев приемы из всемирно известной борьбы хун-ци.

На высоко болтавшейся лестнице висели агенты и Чмотанов. Заместитель Барашков сорвался и тяжело ударился о землю. За ним просвистел чмотановский ботинок.

Сельповский сторож Аггеич сорвал с плеча неразлучную двустволку и прицелился в выпуклое брюхо вертолета.

— Бей, Аггеич! Уйдут, бей Христа ради! — кричал у него над ухом безоружный инструктор ДОСААФа [39].

— Дык у меня в одном стволе — соль, а в другом горох! — по-бабьи причитал Аггеич, не отрываясь от приклада.

— Да не тяни ты! Огонь! — скомандовал побледневший инструктор и рубанул воздух рукой.

Аггеич нажал на спусковой крючок.

Грянул почти пушечный выстрел. Вертолет крутануло в воздухе. Лестница оборвалась, посыпались люди, и — расторопные официанты из ресторана «Дорожный» поймали Ваню Чмотанова на растянутое полотнище переходящего Красного знамени [40].

— Огонь! — снова скомандовал полковник запаса, и сторож Аггеич всадил горох в моторную группу вертолета.

Машина ринулась к земле. Грянул взрыв.

В стороне от дороги взвилось пламя над грудой продырявленной фанеры.

— Так их… мать! — ахнул председатель. — Будут знать, как нашего Ленина воровать!

Доблестных зенитчиков окружила толпа. Им жали руки, пытались качать. Аггеич самодовольно крутил ус и кричал: «Знай наших!»

Заграничный стервятник догорал в поле.

…Ваня Чмотанов со строгим лицом, вытянувшись в струнку, лежал на алом полотнище. Люди жались к нему все ближе, держались за края знамени.

Осторожно положили рядом с Ваней оброненный ботинок.

Барашков прикладывал снег к раздувшемуся носу.

— Ладно, пошли обратно, — сказал он. — Просчитались акулы капитализма. Впредь будем бдительнее.

— Заступник ты наш родной! — причитала баба в телогрейке, протягивая к Ване руки. — Веди нас! Будем холод и голод терпеть, только не серчай на нас! Превозмоги недуг свой!

Ваня, пришедший в себя, слабо улыбнулся и, превозмогая чудовищную головную боль, взял под козырек.

— Аркадий, — сказал Чмотанов. — Мне пора соскакивать. Подыщи машиниста на станции, скажи: надо ехать в Разлив [41]. Или как сумеешь, но чтоб паровоз был. Сегодня ночью я отбываю.

— А я? — тоскливо протянул Аркаша.

— А ты останешься здесь в качестве Чрезвычайного и Полномочного Комиссара! Мандат выписать?

— Мы можем и без мандату кровя пускать кому следовает, — презрительно усмехнулся Аркаша и расправил плечи. — Ну и тряхну я их в тереберину мать, пусть знают, кого потеряли. Хошь, речь скажу, когда отъезжать будешь? «Уходя от нас, товарищ Ленин завещал нам…» [42]

— А вот паясничать не надо, — нахмурился Ваня. — Промедление смерти подобно. Дуй за паровозом.

Глухой ночью с запасного пути станции Голоколамск-3 без гудка отходил паровоз особого назначения. И хотя все свершалось инкогнито, без свидетелей исторического события не обошлось. В дубленых полушубках, платках и валенках толпились они у отдувающегося белым паром локомотива. Сыпал сухой снежок, с невидимой мачты слепили глаза станционные прожектора.

Старый опытный машинист Стакашкин потянул ручку реверса, и городские огни медленно поплыли назад. Чмотанов не выдержал и выглянул, сжав кепку в руке.

Его, конечно, узнали. Раздался сдавленный крик: «Да здравствует…», но кричавшего повалили, накрыли тулупом. Люди бесшумно рукоплескали. Корреспондент «Ленинской правды» бешено чиркал неработающей авторучкой в крошечном блокнотике. Рядом с подножкой набирающего скорость паровоза бежала заплаканная Наталья Федоровна, учительница начальной школы и, закидывая вверх голову, впитывала навеки любимый образ вождя.

Чмотанова проняло это непосредственное проявление чувства. Он понял, что должен сейчас же, сию минуту сделать что-то особенное для этой женщины, осчастливить ее на всю жизнь. Резкий ветер бил Ване в лицо, выжимая слезу. Он нащупал за пазухой тяжелый пакет с деньгами голоколамской сберкассы, но тут же ощутил в глубине сердца укол: «Нет, не то…» Он в ысунулся по пояс в окно и , глядя в глаза задыхающейся учительницы, крикнул:

— Держи-и! — И швырнул в протянутые руки свою историческую кепку.

Паровоз прогрохотал по выходной стрелке, окутался паром, — и все скрылось навсегда во тьме.

— Не так, паря, лопату держишь… — начал было машинист Стакашкин, но осекся. — Простите, Владимир Ильич…

— Николай Иванович, — мягко поправил Чмотанов. — Теперь меня зовут Николаем Ивановичем. Так надо, — пояснил он, заметив, что Стакашкин чешет в затылке.

— Надо, так надо, — добродушно согласился машинист. — Я одно в толк не возьму, как это мы до Разлива доедем? Я по карте смотрел — не нашел…

— Добегемся, догогой товагищ, непгеменно добегемся, — успокоил его Чмотанов.

— А что вы там будете делать, товарищ Ленин, опять книгу писать? — блестя белками глаз, возбужденно спросил молодой помощник машиниста.

— Вот чегт, бгигада попалась инфогмигованная! Видать, ни одного политзанятия не пгопустили, — подумал Чмотанов.

— А ты, Гарька, не в свое дело не суйся, — оборвал Стакашкин. — Смотри вперед да помалкивай.

— Я что, мое дело маленькое, — забормотал сконфуженный Гарька. — Смотри — не смотри, все равно никого нет, поезда неделю не ходят.

Дрожащий луч паровозного фонаря выхватывал из тьмы серебряные полоски рельсов, уходящих в белую мглу.

На сто первом километре Стакашкин остановил паровоз.

— А? Что? Где мы?… — озирался спросонок Чмотанов, прикорнувший на разножке. Снег валил все гуще. Стакашкин взял лом и ушел в темноту.

Ярко пылал уголь в открытой топке.

— Кум тут у старика, обходчик, — пояснял Гарька, заметив беспокойство пассажира. — Мы у н его з авсегда ч ай п ьем, а т о и о бедаем. Удобно, з десь запасной путь есть. Вот, говорят, нас на электровоз скоро переведут, не знаю тогда, что и делать… Придется самим над запаской провода натягивать, иначе с главной линии не свернешь и не жрамши останешься.

— А лом зачем? — подозрительно спросил Чмотанов.

— Так стрелку переводить, — сказал Гарька, прикуривая от уголька. — Тут раньше рычаг был, как положено, да наехали из центра инспектора и отвинтили, чтоб мы не баловали. Переночуем и дальше подадимся. Расписания нет, светофоры не работают, неровен час, на повороте врежемся в кого-нибудь.

«Бестолковщина и газвгащенность и ни на г'ош тгудового энтузиазма», — возмутился Ваня, но промолчал.