Смута новейшего времени, или Удивительные похождения Вани Чмотанова

Он прошел через город. Рядом с развалившейся церковью стоял аккуратный чистенький домик. Из трубы шел дым. «Нежданная радость — это я», — тщеславно подумал Чмотанов и свистнул. В окне мелькнуло лицо. Загремел засов.

— Ванечка! — воскликнула, появившись в дверях, розовощекая курносая гражданка. — Соколик мой необыкновенный!

Телосложением Маняша была круглая и плотная. Она встречала друга в чудесной мохеровой кофте цвета весенней лягушки.

Они расцеловались.

— А я, дура, думаю: заловили моего соколика, давно не видать.

— Нет, Маняша, жив твой соколик, прилетел с миллионами.

Маня раскраснелась и с истинно голоколамской страстью впилась в губы Чмотанова.

— Экий архипоцелуй, Маняша! — шутил Ваня, обвиваясь вокруг неё плющом.

Они сели за столом в передней избе под образами.

Выпив самогону, Чмотанов поцеловал подругу и сказал:

— Эх, заживем, Маняша, вскорости…

Кривокорытов трудился в поте лица. Первый день отлежал тяжело, но постепенно настолько освоился и так сосредоточился, что по окончании доступа приходилось будить его. Артиста успокаивало и укачивало еле слышимое шарканье толпы; поначалу болезненны были уколы тысяч глаз, впивавшихся в бесконечно дорогие черты, но вскоре явилось второе дыханье. Психологи догадались пустить по радио музыку. Роберт лежал с удовольствием, слушая медленное танго. Неустанно следили и за идейностью актера. «Сегодня я прочту лекцию на тему, — услышал однажды Роберт вкрадчивый профессорский голос, — почему не следует верить в Бога».

«Все люди смертны, — ласково говорили в наушниках, — и всем предстоит умереть. Но не совсем. Человек превращается в атомы и электроны, которые неисчерпаемы. Бессмертно также дело пролетариата, его диктатура. На давным-давно загнившем Западе полагают, что она постепенно смягчится! — доверительно сообщил лектор. — Этому не бывать! Диктатура установлена раз и навсегда и постепенно распространится на всю бесконечную вселенную. Лежите спокойно, Роберт».

По чьей-то невидимой указке им заинтересовались журналисты. Разумеется, расспрашивали и писали об официальной половине деятельности маститого актера, — в театре, дома, среди коллег. Слава Кривокорытова росла. Завистники распространили слух, что он подкуплен одним небезызвестным учреждением [19]. Артист с негодованием ответил по телевизору стихотворением поэта, написанным по-новаторски — «от противного» [20]. «Да, я подкуплен, — писал поэт. — Я подкуплен березками белыми… я подкуплен глазами любимой…» Завистники передразнивали: «Бэрьозкой!» — намекая на знаменитый валютный магазин [21]. Но в наш век рационализма, смешавшего арифметику и поэзию, стихи все-таки подкупали искренностью чувства.

Однажды в середине марта Кривокорытов проснулся и принимал ванну. По актерской привычке он решил поупражняться перед зеркалом. Взглянул — и охнул: на лбу набух огромный фиолетовый прыщ. «А через три часа ложиться!» — сокрушался Роберт.

Он спешно вызвал гримера, тот кое-как справился. Можно даже сказать, что теперь лицо поклонника «Апассионаты» [22] обогатилось печатью раздумий великого философа, мыслившего не понятиями, а континентами и эпохами.

К сожалению, Кривокорытов не оценил нового штриха, а даже расстроился. Он шел по служебному подземному ходу в отвратительном расположении духа.

Но когда он лег, и мимо пошли тысячи людей, он в новь преисполнился важностью задачи и подобрел.

Все шло хорошо.

В полдень с последним ударом курантов артист ощутил неудобство в левой ноздре. Постепенно осознавал он причину. Невыстриженный волосок щекотал в носу, тихо, но губительно, с каждым вздохом приближая страшное. Роберт собрал в кулак весь профессиональный опыт актера. О, если бы можно было почесать нос рукой! Ведь и раньше бывали подобные случаи. Роберт вспомнил, как нужно было зарыдать, когда положительная героиня в одной пьесе провалилась в нужник и утонула. Тогда он закрыл лицо рукавом из бутафорского шелка и превратил гомерический смех в трогательный плач.

Волосок шевелился. Рушились города, кричали женщины, свергались правительства, и весь земной шар объял огонь новой мировой войны.

Фокстрот по радио оборвался.

— Алле, алле, Кривокорытов! — раздался голос Начальника безопасности [23].

— Что это Вы задумали?

Роберт напряг железную волю актера.

— Бросьте вы эти штучки! — загремел Начальник, и неумолимо приблизился миг предательства Родины. В голове Кривокорытова помутилось, он раздулся, как лягушка в знаменитой басне. Земной шар сошел со своей орбиты и неотвратимо падал на раскаленное солнце.

— Ап-чхи! — грянуло на весь мавзолей.

— Я тебя расстреляю, собака! Продажная шкура! Фашист! — орал Начальник в подушке фальшивой мумии. Актер понял, что все кончено. С воем он вскочил на четвереньки, запрыгал, рыдая, под стеклом.

Ударившись головой о крышку, падая, Кривокорытов каблуком распорол перину, и гагачий пух затопил хрустальную гробницу. Актер бился в застекленном пространстве, словно гусь в пухощипательной машине.

Оцепенение посетителей длилось вечность. Страшным ревом взорвались сошедшие с ума. Толпа бросилась к саркофагу.

— Воскрес! Воскрес!

— Он задыхается!

— На помощь!

Чудесная весть, словно ток, пронизала очередь. Народные массы хлынули в склеп, повалив и растоптав охрану. Вмиг была сорвана крышка. Под вой и хихиканье сумасшедших, затравленно глядя, выпрямлялся незадачливый служитель Мельпомены.

— Воскрес! — вопили кругом и плакали, хватаясь за полы темно- оливкового френча.

Офицер Шолкин побледнел и протискался в каморку с телефоном. Он отрапортовал о случившемся Генеральному секретарю и деловито, поглядев на часы, застрелился.

Охрана, залегшая под голубыми елями, встревожилась гулом и бегущей толпой.

— Наверное, мятеж, — предположил майор Разумный. Он долго пытался дозвониться до начальства. Никто не подходил к аппарату. Политрук еще с утра уехал к больной теще. Чувство одиночества сдавило сердце майора. Он подумал, что Кремль взят, вспомнил о своей исторической ответственности и скомандовал:

— Рота! Рассеять мятежников!

Застучали пулеметы из-под елей. Стрельбу услышали патрули на крыше ГУМа, на Спасской башне и в Покровском соборе, и поддержали Разумного. Ударили крупнокалиберные, из древних бойниц со стены били из карабинов и автоматов.

Генеральный секретарь плакал, как мальчик, рвал телефон, вызывая с окраины танковую дивизию.

— Самозванец…! — кричал он и тер кулаками глаза. — Гад несчастный!

Дозвонившись к генералу Слепцову, Леонид Кузьмич бежал по гулкому коридору, созывая товарищей по классовой борьбе. Споткнулся, упал на ковер и втянул голову в плечи, решив, что сзади на него бросился десант мятежников. Но в коридорах никого не было. Бросился по лестнице. Распахнул неприметную дверь кабинета для совещаний. Выпучивая глаза, застыл: на окнах, прицепив ремни к защелкам фрамуг, висели Начальники искусства и безопасности.

— Караул! Убивают! — закричал Генеральный секретарь, отступая задом и не отрывая глаз от конвульсивно дергавшихся ног многолетних соучастников.

— Скажи! Слово скажи! — выла толпа.

«Сказать, что случайно здесь — убьют!» — вспыхнуло в мозгу артиста.

Медленно, как во сне, поднял он правую руку и простер ее над толпой.

— Товарищи! — начал актер. — Да, я воскгес. Может быть, вгагам габочих и кгестьян это покажется вздогом, небылицей. Нет, воскгесение меня отнюдьне опговегает учения Магкса. На том свете я часто мучался тем, что многого недовегшил, не пгедусмотгел. Как вы знаете, электгон неисчерпаем. И атом тоже. Использовать все возможности, собгать все силы, — это задача, котогая по плечу только тому, кто готов отдать все силы пголетагиату. И вот я сгеди вас, догогие товагищи. Сообща мы одолеем все трудности, всех бюгокгатов!