Жизнь замечательных людей по дзэну (СИ)

На открытии выставок, на премьерах Андрей Михайлович всегда в первых рядах, весел, остроумен, дает советы, критикует, нахваливает – вносит живое слово профессионала – так кухарка на серебряном блюде подает запеченного с антоновскими яблоками гуся.

В Санкт-Петербург удосужился приехать из Саратова знаменитый цирк братьев Гримм.

Андрей Михайлович долго уговаривал себя:

«Эка пошлость и низменность — цирк!

Услада для плебеев!

Низменное, трюки, дурной запах пота и конских копыт, как в аду! — но не сдержался: — Однако, я, как просветитель, как критик и знаток искусств обязан пойти и раскритиковать вертеп, чтобы неповадно стало Саратовским лиходеям культурную столицу осквернять дыханием слонов и тигров».

В субботу культуролог Андрей Михайлович торжественно облачился в фрак, белую хрустящую манишку, обтягивающие модные полосатые панталоны, похожие на лицо Французского шансонье Луи-Филиппа.

В назначенный час Андрей Михайлович обнаружил себя в цирке, среди плебеев (но встречались и прехорошенькие мамзельки, они строили Андрею Михайловичу глазки, с умыслом бросали в него конфетки).

Публика неприятно поразила искусствоведа и эстета в третьем поколении: по-купечески разодеты – ни фраков, ни цилиндров, ни лаковых штиблет, ни тросточек с серебряными набалдашниками.

«Быдло-с».

Но когда началось представление, эстет Андрей Михайлович увлекся чрезвычайно, словно слушал лекцию профессора Разумовского.

«Восхитительно! Ах, как отважны акробаты под куполом цирка!

Поразительно! Дрессировщик засовывает голову в пасть льва, словно зубы пломбирует!

Мужественно, отважно по-солдатски!

Иых! Досадно, что я давно не посещал балаганы и ярмарки, где связь с народом, а только в детстве с папенькой изволил на представление силачей сходить.

Силачи в полосатых купальниках, как девицы в Париже!»

Культуролог Андрей Михайлович растрогался, вытирал слезы батистовым платочком, рассматривал циркачек сквозь золотой лорнет, потирал бородку, хлопал в ладоши, сучил ножками, притоптывал, даже изволил свистнуть, как в детстве свистел, когда подглядывал за прачками в бане.

Но больше всего воображение эстета потрясла акробатка в лиловом трико и в серебряной манишке, словно по Лучу солнечному спустилась с купола.

«Уникальнейшая! Милейшая! Храбрая!

Романтическая особа! Не в пример изнеженным барышням из Летнего Сада, где под кустами пьют шампанское «Клико»!» — Андрей Михайлович расчувствовался, кусал губы, похлопывал себя по щекам и по ляжкам для прилива крови к жизненно важным органам – так эскимос оживляет замерзшего оленя.

Акробатка выделывала трюки, невиданные для балерин польского театра.

Эстет Андрей Михайлович проникся и по завершению представления пошел за кулисы, к циркачам – имел право, потому что – образованнейший человек и культуролог.

Акробатка после представления, в отдельной милой комнатке с ручными макаками отдыхала после трудов – возлежала на мягких подушках, подобно дорогой греческой кошке.

Андрей Михайлович со сладчайшей улыбкой и соразмерным поклоном – не слишком, и без простоты – представился:

— Позвольте представиться… – эстет на миг задумался, как величать эту простолюдинку, и пришел к выводу – никак, – эстет, культурный деятель, искусствовед, историк, принят в лучших домах Москвы и Санкт-Петербурга Андрей Михайлович Короленко.

Разрешите вас ангажировать на вечер!

— Меня уже изволили ангажировать, – акробатка без почтения, но с интересом рассматривала перстень искусствоведа – не фальшивый ли? (фальшивый).

— Ну, тогда на завтрашний вечер, позвольте, ибо сломлен вашим мастерством! — Андрей Михайлович намеренно не сказал – искусством, потому что искусство – для балерин, а не для циркачек!

— И завтрашний вечер уже ангажирован! — акробатка с легкой досадой – то ли из-за того, что отказывает эстету, то ли из-за настойчивости его, прикусила губку.

Андрей Михайлович покраснел – он не ожидал отказа от простой акробатки – хороша, да, хороша и искусна в гимнастике, но не до конфуза же.

Андрей Михайлович эффектно перекинул тросточку из левой руки в правую, и в гримерку боевым маршем ворвался генерал Штоцкий Арнольд Карлович, принятый ко двору.

Генерал Штоцкий мельком взглянул на искусствоведа, подкрутил левый седой ус и…

Андрей Михайлович ретировался из комнатки, словно за ним ползли все кобры Индокитая.

По выходу из шатра, Андрей Михайлович развернулся, остановился и зло сплюнул:

— Скоты-с!

Цирк – никак не возвышенное, а – низменное!

Дзэн!

ОСКОРБИТЕЛЬНО

Графиня Малинина Александра Степановна откровенно скучала, словно просидела в цугундере шесть лет.

Она возлежала в гамаке в Летнем Саду, а поручик Голицын Андрей Анатольевич свирепо вращал усами, выпучивал глаза, надувал грудь колесом, звякал шпорами – кадрил во всю военную прыть.

Поручик – не пара для молодой богатой красавицы графини, но графиня Александра Степановна находила в нем что-то дикое, необузданное, первобытное, степное, и эта дикость помогала разжижать полнейшую суку до уровня скуки серой – так молочник разбавляет молоко бургундским вином.

— Поручик! Ежели мы бы с вами обвенчались, то вы меня бы любили, как любите армию? – графиня Александра Степановна провоцировала, и в игре находила отступление от скуки – так гимназистки дразнят дворника дохлой крысой.

— Да-с, милостивая государыня, обожал бы! — Андрей Анатольевич порывался поцеловать ручку графини, но Александра Степановна не позволяла.

— А ведь после свадьбы вы бы доносили на меня в тайную канцелярию, Андрей Анатольевич!

Услужливо бы доносили себе на потребу, чтобы вас в звании повысили до генерала!

— Как можно-с, Александра Степановна! Никогда-с! – поручик упал на колени, вскочил, белой лайковой перчаткой стряхнула пыль с панталон. – Никогда бы не предал-с вас!

— Но это же скучно, без интриги, Андрей Анатольевич.

С образцовой честностью в свете капитала не наживешь!

— Действовал бы по собственному соображению, мон ами!

— Ах, Андрей Анатольевич, оставьте!

А, если бы меня отправили на каторгу в Сибирь, то по собственному соображению без раздражения последовали бы за мной туда, где дикие тунгусы, холод, олени, ягоды и вечный, весенний снег, поручик!

— Никак нет-с, графиня Александра Степановна!

В Сибирь на каторгу не последовал бы за вами, потому что как – вы Государственная Отступница, а я присягу давал Государю Императору!

Устав не позволит мне пойти за вами в Сибирь к тунгусам; оскорбительна для офицера каторга.

— Оскорбительна не каторга, а ваша наглость и дерзость, Андрей Анатольевич! – Александра Степановна сошла с гамака, как Императрица сходит по трапу с корабля «Верный». – Я думала, что вы питаете ко мне чувства, а вы – безнравственный и хитрый, как турок. Дзэн!

Не провожайте меня, поручик! – графиня Александра Степановна в гордом одиночестве пошла к фонтану, где резвились нагие гимназисты.

ДОПУСТИМОЕ

В Зимнем Дворце проходил ежегодный бал в честь Английского посла.

(В Англии балы в честь русских послов запрещены, но проводятся тайно при поддержке союза шахтеров и пуритан.)

Светское общество, блеск бриллиантов, изысканейшее шутки, потрясающие наилучшие графини и княгини, отважные генералы, модные и богатые князья с графами.

Среди приглашенных особое внимание дам и кавалеров занимал князь Мышкин Егор Афанасьевич, только что прибывший из Швейцарии, где проходил курс Камасутры.

Князь Егор Афанасьевич недавно в России, в лучших домах Санкт-Петербурга еще не принят, но занимателен и таинственен в своей неожиданности – так эстеты гадают по поводу пола балерины.

Мамаши подталкивали в сторону князя Мышкина дочерей на выданье, словно груши катили к бочке:

— Иди, иди, мон шер, выведай у Егора Афанасьевича – богат ли он, или в долгах, как в шелках.