Свод (СИ)

Того мало. Вчера вслед за ойцом отправился на небеса и мой сын, пан Анжей. Осталися во всъём белом свьете только я да моя дочка. И вот пытаюсь я у вас, убитая горем вдова: цо заезжим панам от нас несчастных тжеба?[iii]

— Базыль, — коротко бросил Хмызе Ёзеф и тот, минуя, шарахнувшихся от него дам, тут же пропал в зияющей черни дверного проёма. Через короткий промежуток времени он появился вновь, и громко выкрикнув: «так и есть, там покойник», отправился через двор к своим соратникам.

— Вот, чёрт! — с досадой выругался Кравец. — Столько времени зря потеряли. Спалить все к чёртовой матери…!

— Спаличь?! — не веря услышанному, спросила побелевшая панна, шагая с порога к заметавшимся по двору всадникам и пешим. — Як то спаличь, за цо?!

Никто не слушал её слов. К панскому дому уже летели гудящие пакли только что зажжённых факелов. Панна Ядвига вцепилась в стремя называвшего себя Ёзефом и стала целовать его пыльный сапог. Всадник попытался оттолкнуть женщину, но та не отпускала ногу. Огонь вспугнул лошадь, и бедное животное вздыбилось, едва не сбросив седока, однако панна повисла на его стремени, будто боялась провалиться в открывающуюся перед её ногами пропасть.

— Чёртова баба, — взвыл Ёзеф и, выхватив саблю, рубанул панну Ядвигу по голове.

Панна рухнула под ноги коня и тот, наступив на неё, резко прыгнул вперёд, унося в тыл двора своего разгневанного всадника. Сусанна, не чувствуя под собой ног, протянула трясущиеся руки к матери и медленно побрела к ней, едва разбирая за мутными потоками слёз, тёмный, окровавленный силуэт. Вокруг с визгом разбегались люди, гудел, трещал, насыщаясь долгожданной пищей свирепый огонь, а она припала щекой к спине матери и погрузилась в забытьё…

Дым поднимался в небо чёрным столбом. Пламя поднималось выше вековых лип, стоявших вдоль тёмной аллеи, ведущей от дома Патковских к опушке леса, и дальше к Мельнику. Сотня, несолоно хлебавши, уходила прочь. Четверо лошадей, да упавшая в обморок девица, вот и вся добыча людей Простова в этот раз.

— Далась она тебе, — недовольно стенал Ёзеф, косясь на почерневшее от сажи лицо девушки. — Того и гляди, снова свалится с лошади. Хоть бы руки ей развязал…

— Нельзя, — сухо ответил Степан, — привязанной ей труднее и падать, и глупости делать. Кто знает, что там дальше будет? Сейчас придёт в себя окончательно, и начнётся…

— Я про то и говорю, — согласился Кравец, — начнётся. Дал бы лучше хлопцам ей натешиться, да после того отправил вслед за матерью. …Лучше бы коров прихватили. Жрать-то что-то надо?

— Коров с собой не угонишь, а еду в Мельнике возьмём. Что-то ты, Ёзеф, размахался?  Что проку безвинных бить да резать? Мы ведь люди военные, не забыл? К нам никто с мечом не приходил, а то, что дано задание, так в нём ничего не сказано про то, чтобы баб да девок портить. Здесь с нами никто не воюет. Подумай сам. Бросили бы её, панночку эту, сгорела бы вместе с домом. Неужели не жалко? Ведь жалко? Эх, нельзя так, по злобе. Куда ей теперь идти? С твоей подачи у неё никого на всём белом свете не осталось. Добро, хоть сама жива. А так, глядишь, ещё выторгуем за неё у молодого пана что-нибудь. И род дальше пойдёт, и беда вскоре забудется. Крестьяне же сказали, что этот Война на ней жениться собирается…

— Выторгуем, как же. — Стал успокаиваться Ёзеф. — Как бы тот молодчик не взбеленился.

— Вот и я тебе о том же толкую, — подчеркнул правильность сказанного ранее Простов, — зачем зря кровь лить? У нас иная задача.

— Не знаю, — вздохнул Ёзеф, — что-то на меня нашло. Думал заживо сгорю, если та бешенная баба стремя не отпустит. Она-то, мать этой, — Кравец кивнул в сторону Сусанны, — покрасивше будет. У этой только личико-то и ничего. А так, худая, рыжая, вся в саже и дымом провоняла. С тем чёрным приданным, что ей теперь осталось от родительского дома, наверное, и этот молодой подпанок её брать не захочет. Слушай, — снова стал заводиться Ёзеф, — я вот понять не могу, с чего это ты такой добрый стал, за род их печёшься? Знаешь, Степан, у меня сегодня расклад иной. Уж верь мне, за пустую трату времени, да за то, что столько вёрст отмеряли, с того мельницкого пана я возьму всё, что захочу.

— Сначала то, — холодно ответил на высокомерные речи помощника Простов, — что я скажу. Умерь свой пыл, а то кичишься, как старый татарин? Ты прежде излови мишку, а уж тогда попробуй с него шкуру содрать! — Сотник косо посмотрел на осаженного его жёстким ответом и притихшего Ёгана. — Устали мы, — внезапно сменил он тон, — натаскались по чужим землям, скоро не то чужим, друг другу глотки рвать начнём за золото, да за камни.

По мне, так ну его этот Мельник. Повторяю, в тайном царёвом Указе ничего не сказано про то, чтобы литовские роды последней крови лишать. Всё остальное, что там отображено мы уж расстарались и сделали получше иных наших, это уж поверь мне. Эх, — горько выдохнул Простов, — точно говорю, устали мы. Видать, и правда, парень, пора нам поворачивать ветрила обратно…

Война с помощью Казика с трудом взобрался в седло, сказывались и потеря крови, и практически неподвижная рука, и бессонная ночь. Пан, морщась, устроился в седле и уже через миг, сопровождаемый верным слугой, стрелой вылетел за ворота. Одним махом они перелетели небольшой каменный мостик, и пошли к Патковицам намётом, напрямую через поле.

Одетый в один рукав камзол пана, надувался встречным ветром, словно пузырь и беспощадный холод жадно вцепился зубами в его свежую рану. Якуб прижимал к себе перевязанную руку, она болела, отводил в сторону, она болела. Когда же он, не зная как бороться с нарастающей болью, хлестнул коня и понёсся так быстро, что ветер стал закладывать ему уши, нестерпимая и беспощадная, она едва не свела его с ума. Наконец, не в силах больше терпеть, Война приструнил коня, и пустил его шагом. Казик, что отстал от пана, догнал его и выкрикнул, указывая куда-то вперёд:

— Там людзі...!

Якуб выпрямился и приподнялся в седле. Его взгляд ясно различал движущийся навстречу вооружённый отряд. Пан и слуга переглянулись, понимая, что их тоже заметили. В чистом поле да в свете восходящего солнца, в этом можно было быть уверенным наверняка. Собравшись с мыслями и наскоро всё взвесив, Война рассудил так: «если уж бежать от судьбы смысла нет, то значит, нужно двигаться к ней навстречу».

Они съехались лицом к лицу прямо посреди поля. Вот уж воистину: «лес — батюшка, там каждая хворостинка схоронит, а в поле и за вековым деревом не спрячешься, всё видать». Война ещё издалека заметил среди движущихся навстречу всадников связанную Сусанну. У него было время оценить создавшееся положение и как ни крути, картина выходила незавидной. Из Казика вояка неважный, а здесь даже с умельцем Сводом было бы крайне сложно и пленницу освободить, и самим невредимыми уйти.

Незнакомцы остановились в двадцати шагах. Война тоже не рискнул приближаться ближе и, развернув свою лошадь боком, застыл на месте. Тогда из плотных рядов неизвестных выехал всадник.

— Что пан? — Самодовольно выкрикнул Хмыза. — Что ни говори, а для нас с тобой эта земля со свиной пятак, это я, Базыль! Вот и встретились. Видишь, как бог всё поровну делит? Теперь сила за мной и я с тебя за всё спрошу, за каждого убиенного моего человека, за свою пролитую кровь, за то, сильно ли неволил сестру мою. Глядишь, доведётся тебе сегодня ещё холопу и сапоги лизать…?

Люди притихли. Базыль ждал ответа, а Ёзеф и Степан, смекнув, кого послала им судьба, до поры безучастно молчали, изучая молодого пана.

Бледный, раненый, он едва держался в седле.

— Ну, — чувствуя позади себя мощную поддержку, давил Базыль, — что молчишь?

— По мне уж лучше молчать, — с дрожью в голосе ответил Война, — чем, заручившись чьей-то поддержкой, гавкать посреди поля, как голодная собака.

Сестра твоя взята была не полонной, её никто не держит, и фальварке её сейчас нет, так что ищи её где-то в соседних сёлах. А про остальное я тебе так скажу, конечно, если мне подрезать и вторую руку, то мне всё же придётся лобзать тебе сапоги, коими ты, басота, наконец, разжился. Однако, в отличие от тебя, мне мои сапоги достались по праву, и мне для того, чтобы их получить, не пришлось лобзать чей-то зад…