Соловей мой, соловей (СИ)

- А если кто погибнет в летуме - что с ними будет? - спросила Маша.

Папа вздохнул, отпил уже остывший кофе. Поморщился, жестом подозвал официанта, тот примчался с кофейником. Поблагодарил, дождался, пока тот отойдет.

- Я сам много об этом думал, Маша. Должен признаться, что не знаю. Но вариантов всего два - либо все будет плохо, либо будет очень плохо. Человек погибает в летуме - и либо уходит в свой персональный смертный мир, как в рукав реки от основного течения. Либо рукава нет, и его воды обречены течь в общем потоке, питая его и делая полноводнее. А тело... Говорят же некоторые физики, что материя, возможно, есть ни что иное, как сгущение энергии. В энергию и уходит. Возможно, напитывая ею хозяина воронки. А может быть, и просто растворяясь в эфире.

Маша задумчиво взяла из вазочки еще одно пирожное, откусила.

- Кушай, Машенька, четвертое пирожное, и прибавь уже в весе, что ли, а то все думают, что мы тебя вообще не кормим, - улыбнулся папа. - Что тебе еще рассказать? Какие семейные тайны и предания? Про то, как я в летуме разговаривал с огромной отрубленной головой богатыря, как в "Руслане и Людмиле", или про то, как Ленмиха в юности чуть было не сбежала из дому с молодым офицером с вот такими усами?

- О! - обрадовалась Маша. - Какой непростой выбор!

- Когда я был еще очень юн и горяч, но уже зачислен в училище коммерции, - задумчиво сказал папа, - я вернулся на лето домой. И дядя мой собрал всё молодое поколение нашей семьи - братьев, племянниц, всех, кто мог видеть летум. Устроил нам тайные курсы под видом пикника - мы переправлялись на лодках через Иван-Озеро, на берегу пледы раскидывали на английский манер, и слушали старших. Дядя Станислав из Польши специально приезжал - он был воином, стрелял с двух рук, как и ты умеешь, еще рубился двумя шашками. У него был в армии особый статус какой-то, он много ходил по смертным мирам, оказывал услуги знающим людям. Нам рассказывал про устройство летума, про опасности, про навыки выживания, если уж за каким-то чертом туда полез, про разницу в течении времени. Ну, вас мы в продолжение традиции тоже как-то собирали у Вериных родителей в деревне, помнишь?

Маша пожала плечами. Ей тогда было лет четырнадцать, она только что перенесла затяжную ангину и помнила из той недели мало что. Что нельзя пить воду, есть еду и проливать кровь. Еще помнила красивые голубые глаза кузена Алексея из Москвы. И ухмылки и насмешки двух его дородных, мордастых сестер, у которых груди в тринадцать лет уже были - каждая с дыньку, а Маша тогда была еще совсем мала ростом и худа, как заморыш.

- Ну, я тоже тогда по юности мало что запомнил, другие интересы были, - сказал папа, - А вот в Англии, Андрей говорит, есть даже школы специальные - молодые люди там и обычным предметам обучаются, и всяким премудростям летума.

Маша поджала губы. Андрей-Андрей, у всех на уме только лондонский гость, все разговоры к нему сводятся. Папа посмотрел на часы.

- Пора возвращаться, у меня сегодня много дел. Ты собираешься с Верой в музей сегодня?

- Нет, - сказала Маша. Очередная возможность провести время в обществе пресловутого Андрея ее совсем не манила. - Я ей сказала без меня отправляться. Меня интересная книжка ждет. Я успею еще. Не люблю, когда толпа большая.

- Чего ты будто оправдываешься? - улыбнулся папа. - Твой день рождения, как хочешь, так его и проводи. Хочешь - танцуй польку вокруг Александрийского столпа весь день, хочешь - спать ложись до вечера.

- Этими двумя сценариями описываются все мои возможности? - рассмеялась Маша.

- Револьверы давай мне, они будут у меня в сейфе жить. Ты его еще не научилась открывать?

- Нет, папенька, моему девичьему уму неподвластны секреты марки Incombustible Bauche. Не научилась.

Конечно, Маша умела открывать отцовский сейф лет с тринадцати. Там просто обычно ничего интересного для неё не лежало.

"Вена" на Малой Морской была рестораном дорогим, но не самым фешенебельным. Зато он славился атмосферой свободной и творческой, посетители обменивались автографами, иногда декламировали, пели. Хозяин поощрял вольности, выходил к знаменитостям, раскланивался, порою просил сделать рисунок или шарж, красиво обрамлял и вывешивал на стену.

Зоя Александровна уже много лет считалась завсегдатаем, а уж после того, как сбылась ее мечта и ее набросок "Кошачье утро" (Багира лижет лапу на подоконнике в гостиной) с убористым вензелем росписи "Терехова", украсил собою стену в одном из малых залов, семейное торжество было просто обязано пройти именно в "Вене".

Компания была не особенно велика - человек тридцать, для их большого, веселого семейства совсем немного. Маша сидела за столиком на четверых, улыбалась, кивала, приветствовала прибывающих гостей. Мама стратегически усадила их с Верой прямо под своим рисунком, чтобы каждый гость, здороваясь с именинницей, мог тут же перевести взгляд на стену и насладиться четкостью линий и необыкновенной игрой света.

"Сотворила эту безделушку легко, второпях, даже не ожидала, что так удачно получится!" - говорила Зоя Александровна то и дело, взмахивая рукой в направлении рисунка и Машиного столика.

- Думаешь, это она о тебе? - шепотом спросила Вера.

Маша прыснула, повернулась к двери - и тут же отвернулась очень быстро, быстрее, чем смогла полностью рассмотреть Андрея Михайловича и его спутницу. Но тут же уставилась на два пустых места рядом с собой и вспомнила, что мама обещала дядю Андрея усадить с нею за стол.

- Ну что же ты, - сказала Вера, увидев ее замершее лицо. - Это же твой праздник. Давай я быстренько Зою Александровну попрошу поменять гостей!

- Нет-нет, - сказала Маша быстро. - Не вздумай. Мне нужно учиться общаться со всякими людьми, стараться преодолевать свою... неприязнь.

Вера иронически подняла бровь, отпила вина, но ничего не сказала.

Мама подлетела к гостям, расцеловала Андрея, обменялась кивками с его гостьей. Повела их к Машиному столику, жестикулируя, будто рисуя карандашом в воздухе. Маша глубоко вздохнула.

- Позвольте представить вам мисс Дженет Шервуд, - сказал Андрей Михайлович по-английски, обращаясь к пространству между Верой и Машей.

Женщина приветливо им улыбнулась. Она была высокой и худой, в красивом темно-синем платье, которое очень шло к её белой коже и иссиня-серым глазам.

- Очень приятно, - сказала Маша. Вера заулыбалась и кивнула.

- Отличный рисунок, Зоя, - сказал Андрей, усаживая мисс Дженет рядом с Машей, а сам садясь напротив, ближе к Вере. - Сильные линии, хорошая штриховка. Я не эксперт, но даже мне видно, как выросло твое мастерство.

Мама покраснела так, что стала одного оттенка с Машиным вишневым бархатным платьем, взмахнула рукой и убежала встречать и усаживать последних гостей - папиного двоюродного брата Василия, веселого толстяка, недавно женившегося по большой любви на красивой бесприданнице на тридцать лет себя младше.

- С днем рождения, Мария, - сказала Дженет, кивая Маше. - Восемнадцать лет - прекрасный возраст. Я помню, какой я была тогда счастливой. Голодной, конечно. Но очень счастливой. У нас с подругой было одно хорошее платье на двоих, мы в нем играли в театре по очереди. Оно было зеленым, со шнуровкой. Было весело.

Дженет совсем не была похожа на англичанку в Машином представлении - у нее были очень темные брови и волосы, нос с легкой горбинкой, крупные губы и очень бледная, будто фарфоровая кожа. Вблизи она обескураживала - на первый взгляд казалась совсем юной девушкой чуть за двадцать, если дальше смотреть, то, пожалуй, что и за тридцать, а через несколько минут становилось ясно, что еще больше, но сколько именно, сказать все же было невозможно. Она была очень очаровательна и легка в общении, Маша вопреки сама себе смеялась, даже под тёмным взглядом Андрея через стол, и болтала с ней на своем сомнительном английском.

- Нет-нет, что вы, Мария, - говорила Дженет. - У вас неплохое произношение, чуть-чуть работы над ним и будет аристократическое. Мне верьте, я в театре каких только аристократок не переиграла. Самая странная роль? Ах, Гамлет, Гамлет. После того, что с этой ролью сделала мадемуазель Бернар, каждая уважающая себя актриса не должна упустить возможности выйти на сцену в тугом трико и дать публике возможность хорошенько рассмотреть её ноги. Это для меня в роли и было самым сложным - знать, что все глазеют и понимать, что, увы, мои ноги весьма далеки от идеала. По сравнению с этим испытанием остальные страсти несчастного принца несколько блекнут.