Соловей мой, соловей (СИ)

Маша бросилась папе на шею, расцеловала его. Да, конечно, поедем стрелять, прямо сейчас!

- А почему два? - подал голос Андрей. Он поднял коробку и рассматривал второй револьвер, не вынимая его из бархатного гнезда.

- Маша с двух рук стреляет, - ответила Вера. - Она и пишет двумя руками одинаково. Уникум. А как поёт, слышали бы вы!

И она одобрительно улыбнулась вспыхнувшей Маше. Ей тоже нравилось стрелять, она ездила с ними на стрельбища, но у нее получалось плохо, пистолет были тяжел для ее тонкого запястья, близорукость мешала целиться. Но Машиным успехам она радовалась, как своим. Такое было у Веры чудесное свойство, никогда она никому не завидовала, плохо ни о ком не думала, за всех дорогих ей людей радовалась бурно и искренне. И никогда не сердилась, и ненависти ни к кому испытывать не умела. Подумав так, Маша опять взглянула на Андрея, опять почувствовала его запах - одеколон, новая дорогая шерстяная ткань, что-то еще, опасное, резкое, как до дрожи пробирающий порыв северного ветра.

Он смотрел на нее в упор своими невозможными темными глазами. Маша вздернула подбородок и не опустила взгляда. Он усмехнулся чему-то, поднялся с дивана, поклонился.

- Ну-с, Мария, пусть чудесная песня в единственно правильном исполнении принесет вам много радостных минут. Сожалею, что вчера увел у вас пластинку из-под носа, но ведь иначе я бы просто голову сломал, думая, что же вам подарить. Но ситуация вышла... курьезная.

Маша коротко кивнула и опять присела в книксене.

- Мне пора отправляться в музей, хотя и сомневаюсь, что я там нужен. Сэр Бенедикт, смотритель египетской секции Британского Музея, сам приехал в Петербург вместе с выставкой. Его знания исчерпывающи и намного превосходят мои, хотя меня он иногда привлекает по... особым вопросам.

- Зачем же тебе спешить, Андрей, попей с нами чаю, - сказала мама. - Так давно не виделись!

Андрей поклонился, взял мамину руку, понес к губам.

- Я тоже соскучился, Зоя, - сказал он. - Но я обещал быть в музее до открытия, сэр Бенедикт будет ждать. Мы же увидимся вечером за ужином. В восемь?

- В семь, - поправила мама. - Ты будешь... с подругой?

- Её зовут Дженет, - улыбнулся Андрей. - Дженет Шервуд. Она очаровательная женщина, у нее совсем никого нет в этом городе, ее здоровье оставляет желать много лучшего. Она очень дорога мне, - сказал он, опять почему-то искоса взглянув на Машу. - И я уверен, что ваше чудесное семейство прекрасно к ней отнесется и поможет сделать ее пребывание в Петербурге приятным и запоминающимся.

Мама чуть покраснела и кивнула.

- Все билеты на выставку распроданы на неделю вперед, - сказал дядя Андрей, обращаясь к Вере. - Музей не поскупился на рекламу, да и Египет сейчас в большой моде. Ретур-д'ежипт. Если вы соберетесь посетить экспозицию сегодня - а она того стоит - попросите кого-нибудь из вахтеров пригласить меня, я вас проведу. Сэр Бенедикт будет в восторге - he just can't get enough of meeting different letum-ke.

Андрей потер переносицу меж прямых темных бровей.

- Пардон, мысленно уже там. Прощайте до вечера. Вера, очень приятно познакомиться. Маша, с днем рождения.

Он вышел в прихожую, папа пошел его проводить. Ленмиха внесла большой серебряный поднос с чаем, пирожными, свежими маленькими блинчиками, вареньем.

- Что, уже ушел Андрюша? - разочарованно спросила она.

Вера подошла, взяла у нее поднос, улыбнулась.

- Он ушел, но мы за него всё съедим, - сказала она. - Маше нужно срочно чаю, вон она какая бледная отчего-то.

Маша пожала плечами - как такому прекраснодушному человеку, как Вера, можно объяснить интенсивную, до дрожи, неприязнь к незнакомцу, к тому же оказавшемуся маминым сводным братом? Она тяжело вздохнула и утащила с подноса блинчик.

В подвале охотничьего клуба "Северянин" было большое, прекрасно оборудованное и освещенное стрельбище. Вячеслав Терехов охотиться не любил, в клуб ездил ради пары друзей да очень вкусных ужинов дважды в год - перед открытием основного охотничьего сезона и после закрытия. Ну и конечно, ради стрельбища. Здесь радость от того, как точно ты кладешь пулю в мишень, а за ней другую и третью, не омрачалась криком и смертным удивлением невинных животных. А горела чище и веселее от того, как ловко, прищурившись и закусив губу, лепит пули прямо в центр мишени поначалу восьмилетняя, а теперь уже и взрослая восемнадцатилетняя Машенька.

Револьверы были - сказка! С двух рук Маша стреляла не так давно, года два. Грех было не приспособить к любимому спорту свою необычную обоерукость - разницы между правой и левой рукой Маша совсем не чувствовала, и рисовать могла любой, и вышивать. Правда обе эти вещи у нее получались обеими руками одинаково плохо, не была она рождена для рукоделий. Зато на фортепьяно играла очень прилично, на гитаре с любой руки и стрельба, опять же... Маша глубоко вдохнула, открыла глаза - перед нею было три мишени - и влепила по четыре пули с каждой руки в две крайних, и по четыре, кучно - в центральную.

Машин старый инструктор по стрельбе, курносый и краснолицый герр Мутт, рекомендовал для улучшения результата представлять в центре мишени объект своей неприязни или ненависти. Маша много раз мысленно так стреляла в банку черных лакричных леденцов. Маме они очень нравились, она пыталась и Машу ими побаловать, но она, тогда еще ребенок, даже разрыдалась от ужасного вкуса. Ей казалось - ничего гаже она еще в жизни во рту не держала.

- Я отстрелялся, - сказал папа, подходя и кладя ей руку на плечо. - Пойдем наверх, дочка, или ты еще не наигралась?

- Еще пару раундов, - попросила Маша. - Ты иди, я сама управлюсь. Закажи мне лимонаду, пожалуйста, и пирожное заварное. Или два.

- Целую вазочку? - спросил папа, смеясь.

- Ага.

Маша перезарядила револьверы.

Закрыла глаза, сосредоточилась. Открыла, представила по центру средней мишени медальные, резные черты Андрея Михайловича - темные глаза под прямыми бровями, высокие скулы, крупный подбородок. И вдруг не смогла нажать на курок, испугалась до дрожи, опустила оружие, чуть не разревелась. Все настроение стрелять пропало.

"Это потому, что человека нельзя представлять вместо мишени, - поняла она. - Любого, даже ужасно неприятного, и тем более того, кто перед тобой никак не провинился."

Но разряжать револьверы она не любила, поэтому снова закрыла глаза, нарисовала перед свои мысленным взором большого, с ладонь, медведя из черной лакрицы, прицелилась и уложила восемь пуль с обеих рук прямо в его мерзопакостное сладкое брюхо, в центр мишени.

- Папа, - спросила Маша, запивая ситром второе пирожное. - Папа, а ты бывал в летуме? В мире за воронкой?

Папа поставил на стол чашку кофе, вздохнул, огладил короткую бороду.

- Да, дочка, - сказал он медленно. - Я бывал. Дважды.

- Расскажи, пожалуйста! - попросила Маша. Ей всегда было про летум очень интересно, а сегодня вдвойне - как будто теперь она становилась взрослой и была готова принять все свое наследие, человеческое и то, особое.

- Да нечего особенно рассказывать, Маша. Не было ни приключений, ни геройств. Только страх, холод, жажда и la folie d'être. Живым не место в мире мертвых, дочка. Даже нам, тем, кто по причуде древней магии в крови на это способен. Летум - мир оживших чудовищ и существ, абсолютно чуждых человеческой логике и нашему плану бытия. Это долина смертной тени, Маша. И тень там всем владеет.

Папа наклонился к Маше и очень серьезно посмотрел в ее светло-карие глаза своими темно-карими.

- Мы все неизбежно уйдем туда, все спустимся в эту долину. Своим чередом. Ты оттуда и вышла ровно восемнадцать лет назад, дочка. Душа бессмертна и ныряет между мирами, как челнок на ткацком станке. Но тело - смертно и хрупко. Летум затягивает его в себя, стягивает, ловит, как паук - неосторожную муху. А что паук с мухой делает?

- Кровь пьет, - прошептала Маша. Папа кивнул.