Соловей мой, соловей (СИ)

- Как воронки летума, - прошептала Маша, все еще под впечатлением от трагического случая. - Когда их на вход изгибают и раскрывают.

- Ты видела? - ахнула Вера. - Когда же? Кто открывал?

- Один раз, - тихо сказала Маша. - Когда бабушка умерла. Мама так убивалась. Хотела уйти в летум, попрощаться - ты же помнишь, бабушка последние полгода никого не узнавала, бредила. Гроб в синей гостиной стоял. Мама ночью туда пошла, я проснулась и за ней. Она плакала все. Руки выбросила - как на картинках, что-то прошептала. Летум начал изгибаться, расширяться, как будто к ней тянуться. Но тут папа вбежал. Схватил ее, встряхнул. Кричал на нее - шепотом, но сердито. Сказал - не вернется. Сказал - женщины из монде де ла морт вообще почти никогда не возвращаются...

Девушки прошли мимо высокой развесистой пальмы в красивой кадке. Приказчик был занят - перед ним, в кресле из набивного шелка сидел покупатель и, кивая головой, слушал звук ближайшего к нему граммофона - очень большого, по виду дорогущего. Из граммофона лился сочный баритон, певший про "стан твой понравился тонкий и весь твой задумчивый вид". Покупатель сидел к ним спиной - видны были лишь широкие плечи и полностью бритая голова.

Приказчик чуть поклонился, одновременно улыбнулся Вере и Маше - рад вас видеть - и сделал брови скорбным домиком - очень занят, не могу обслужить. Как-то при этом он еще и на Веру умудрился прищуриться восхищенно, а на Машу - одобрительно.

- Пойдем к грампластинкам, - сказала Вера. Они продавались в задней части магазина, выставленные в высоких красивых коробах-лотках, как будто тонкие и очень дорогие книги.

- Вот люди слушают серьезные романсы, - посетовала Маша. - А то, что я хочу, некоторыми людьми считается чуть ли не пошлостью.

- Глупости, - отмахнулась Вера. - Сам Чайковский говорил, что "Соловья" Алябьева без слез слушать не может. Сам!

Второй приказчик освободился и подошел к ним, кланяясь. У него были темные усы и модная прическа а-ля Капуль, по имени знаменитого французского артиста.

Вера объяснила, что они желали бы приобрести грампластинку с романсом "Соловей".

- Мне только непременно хотелось бы исполнение госпожи фон Роде, - добавила Маша. - Я слышала, что это сейчас довольно редкая запись.

Приказчик кивнул, проверил что-то в большой кожаном журнале за стойкой.

- Прошу прощения, - сказал он. - Господин в большом зале только что приобрели последний экземпляр-с. Весьма популярное исполнение и, как вы изволили заметить, довольно редкое. Имеется в наличии исполнение госпожи Олимпии Баронат, по мнению многих, ничем не уступающее, а, возможно, и более превосходное-с. Позвольте вам, барышни, продемонстрировать?

Глупо, но Маша чуть расстроилась, махнула рукой.

- Нет-нет, я слышала, - сказала она. - Ну надо же - только что купили!

- Пойдем и попросим этого господина, - решительно сказала Вера. - Это же тот, лысый, который там граммофон выбирает?

Приказчик кивнул, чуть улыбнувшись. Было очевидно, что он придавал большое значение волосам и прическе, и полностью бритая голова покупателя наполняла его тщательно сдерживаемым превосходством.

- Пойдем, - Вера потянула Машу в большой зал. Маша пожала плечами - отчего не попробовать попросить. Это ведь не просто каприз, а каприз на день рождения - восемнадцать лет!

Бритый господин все сидел в кресле, спокойно и расслаблено, слушал пение.

"Тартаков" - вдруг вспомнила Маша фамилию баритона.

Девушки замерли в нерешительности - прерывать прослушивание романса казалось грубым - и тут господин, как будто почувствовав затылком их взгляды, обернулся. Удивленно приподнял темные брови, улыбнулся, кивнул.

Вера подошла к нему, он поднялся, она заговорила, а Маша не могла с места двинуться. Было в красивом, вопреки моде гладко выбритом лице этого господина, в его темных глазах, медальном профиле, что-то, глубоко ее взволновавшее - знакомое и опасное одновременно. И он, разговаривая с Верой, все время возвращался взглядом к Маше и чуть хмурился, как будто она его тоже удивила и наполнила смутными предчувствиями.

Маша вздрогнула, когда Вера тронула ее за руку. Она, оказывается, уже подошла к ней - а Маша все глаз не могла оторвать от незнакомца.

- Машенька, он не может уступить пластинку, - сказала она с сожалением. - У какой-то важной для него молодой особы завтра день рождения, как и у тебя, и ему нужно сделать подарок - именно это исполнение. Хочешь, пройдем в Пассаж, там большой выбор, может, у них есть? Или давай возьмем Олимпию, тоже ведь хороша?

Маша сглотнула. Господин отвернулся, как будто с трудом, и заговорил с приказчиком. Видимо, сделал выбор. Маше почему-то было очень горячо и странно.

- Да, пойдем, пойдем, - сказала она. Ей казалось, что нужно уйти подальше, побыстрее, как будто на магазин опустилось облако тумана, и если из него выйти, то все снова станет ясно и нормально.

Они ушли не оглядываясь, но в дверях она снова почувствовала его напряженный взгляд.

- Этот господин... - сказала Вера позже, когда они переходили Невский, стуча каблуками по деревянным шестигранникам настила. - Вы друг на друга так странно смотрели. Как будто оба силились что-то вспомнить. Или угадать.

- Ерунда, - слабо сказала Маша. - Просто показалось.

- Он очень красивый, - сказала Верочка. - Хотя и в возрасте. И такой... нотабль. Как будто король в изгнании.

Маша кивнула и сменила тему, сильно споткнувшись и чуть не влетев под ближайшего извозчика.

У парадного разгружали чемоданы и картонки - наверное, кто-то въезжал в опустевшую квартиру едва не прогоревшего купца Илионова - конкуренции с новым ___ его лавка в Пассаже не выдержала. Он распродал товар, и вернулся в Самару, откуда десять лет назад приехал покорять столицу.

Квартира была прямо над ними - небольшая, всего из трех комнат. Илионов не был женат и жил скромно - с каким-то то ли братом, то ли племянником намного его моложе. У того были тоненькие рыжие усики, большие глаза и набриолиненный пробор строго посередине прически - ото лба и назад, до самой шеи. Машу он не любил, даже в лифте отворачивался, а Верочке иногда улыбался снисходительно.

Девушки прошли мимо Степана - бывшего дворника, по старости и общей благообразности наружности продвинувшегося в швейцары-лифтеры, и очень этим довольного. Работа была не в пример легче, а золотой позумент на фуражке позволял ему чувствовать себя практически королем.

Степан кивнул им и продолжил наблюдать за перетаскиваним сундуков и коробок - он знал, что Варя с Машей лифтом не пользовались. Всего третий этаж, девушки молодые, моцион полезен.

- Дядя Андрей приехал таки! - сказала мама, выглядывая в прихожую. - Но он оказался не один, он привез из Лондона... свою... подругу.

Мама тяжело вздохнула.

- Не одобряешь? - спросила Маша, подходя поцеловать маму. Они сегодня еще не виделись.

Мама пахла сиренью и масляными красками - знакомый с детства запах. Маша заглянула в комнату - и точно, на мольберте был свежий холст, на столике перед ним стоял большой букет сирени в черной египетской вазе. На холсте был эскиз, пока еще совсем невнятный - светлые пятна нежных цветов пересекались, накладывались друг на друга, совершенно пока непохожие ни на цветы, ни на вазу.

- Конечно не одобряю, - подтвердила мама. - Она певица какая-то бывшая. Или актриса. Англичанка. Без имени, без денег, да еще и старше его лет на... много. Трудно поверить, что ее намерения в отношении Андрея бескорыстны.

Машенька кивала сочувственно. Мама очень любила дядю Андрея и всю жизнь, с самого отрочества, когда он уехал учиться, писала ему письма раз в месяц, он отвечал. Он был не родным ее братом, а лишь троюродным. Его мать умерла родами - нередкое явление в их семействе, отец был военным и не мог заниматься младенцем. Андрюшу взяла в семью бабушка - Машиной маме было тогда года полтора, а Вериной - около трех. Они выросли вместе, и мама его любила больше, чем всех остальных братьев и сестер, вместе взятых. Последние лет пять дядя Андрей жил в Лондоне, и мама очень страдала, что далеко и никак не выбраться.