Дон-Кихот Ламанчский. Часть 2 (др. издание)

— Съ большимъ удовольствіемъ, сказалъ донъ Альваро; но все таки я не могу придти въ себя отъ удивленія, увидѣвъ двухъ Донъ-Кихотовъ и двухъ Санчо Пансо, столько же сходныхъ именами, сколько различныхъ во всемъ остальномъ. И теперь я скажу и повторю, что я не видѣлъ того, что видѣлъ, и что со много не случилось того, что случилось.

— Должно быть, ваша милость, вы очарованы, какъ госпожа Дульцинея Тобозская, и дай Богъ, чтобы для вашего разочарованія пришлось мнѣ дать себѣ другихъ три тысячи триста и столько то плетей, ровно столько же, сколько пришлось дать, чтобы разочаровать Дульцинею; для васъ я готовъ даромъ это сдѣлать.

— Не понимаю, что хотите вы сказать этими плетьми, отвѣтилъ донъ Альваро.

— Долго было бы разсказывать это теперь, замѣтилъ Санчо, но я вамъ разскажу это если мы отправимся вмѣстѣ.

Наступило между тѣмъ время обѣдать, и Донъ-Кихотъ сѣлъ за столъ вмѣстѣ съ донъ-Альваро, во время обѣда въ корчму вошелъ мѣстный алькадъ вмѣстѣ съ актуаріусомъ, и Донъ-Кихотъ представилъ алькаду прошеніе по формѣ, прося его засвидѣтельствовать, что находящійся здѣсь дворянинъ донъ-Альваро Тарфе не знаетъ вовсе находящагося здѣсь же Донъ-Кихота Ламанчскаго, и что это вовсе не тотъ Донъ-Кихотъ, который описанъ во второй части его, изданной какимъ-то тордезиласскимъ уроженцемъ, Авеланедой. Алькадъ формально засвидѣтельствовалъ это къ великому удовольствію Донъ-Кихота и Санчо, точно это свидѣтельство что-нибудь значило для нихъ, точно дѣла и слова ихъ не показывали всей разницы одного Донъ-Кихота и Санчо отъ другаго Санчо и Донъ-Кихота.

Донъ-Кихотъ и донъ Альваро обмѣнялись тысячью любезностей и предложеній услугъ, при чемъ знаменитый Ламанчецъ выказалъ столько такта и ума, что окончательно разубѣдилъ донъ Альваро Тарфе, начинавшаго думать, не очарованъ ли онъ въ самомъ дѣлѣ, встрѣтившись вдругъ съ двумя Донъ-Кихотами, не имѣвшими между собою ничего общаго. Вечеромъ оба они отправились въ путь и въ разстояніи полумили увидѣли двѣ расходившіяся дороги: одна вела въ деревню Донъ-Кихота, другая на родину донъ-Альваро. Во время этого короткаго переѣзда, рыцарь разсказалъ донъ-Альваро исторію своего пораженія, а также исторію очарованія Дульцинеи и средство, указанное Мерлиномъ для разочарованія ея. Все это повергло донъ-Альваро въ новое удивленіе, и онъ, дружески распростившись съ Донъ-Кихотомъ и Санчо, отправился въ одну сторону, а рыцарь и оруженосецъ отправились въ другую. Рыцарь провелъ эту ночь подъ группою нѣсколькихъ деревьевъ, чтобы дать возможность Санчо продолжать свое бичеваніе. И оруженосецъ избилъ себя и на этотъ разъ совершенно также, какъ прошлой ночью, хлестая больше по корѣ буковыхъ деревьевъ, чѣмъ по своей спинѣ, которую онъ такъ тщательно берегъ, что всѣ удары плетьми не могли бы согнать съ нее даже мухи, еслибъ она усѣлась тамъ. Обманутый Донъ-Кихотъ вѣрно сосчиталъ всѣ удары, и нашелъ, что Санчо далъ себѣ въ оба раза три тысячи двадцать девять ударовъ. Солнце должно быть вошло на этотъ разъ очень рано, чтобы взглянуть на бичующую себя жертву, но при первыхъ лучахъ его господинъ и слуга пустились въ путъ, радуясь тому, что имъ удалось разсѣять заблужденіе донъ-Альваро, и получить отъ него извѣстное намъ, какъ нельзя болѣе форменное, свидѣтельство въ этомъ.

Этотъ день и эту ночь они провели въ дорогѣ, и съ ними не случилось ничего особеннаго, если не считать того, что Санчо докончилъ ночью свое бичеваніе; и это преисполнило Донъ-Кихота такой безумной радостью, что онъ ожидалъ только дня, чтобы увидѣть, не встрѣтитъ ли онъ гдѣ-нибудь на дорогѣ разочарованной дамы своей Дульцинеи. Полный непоколебимой вѣры въ слова Мерлина, онъ думалъ встрѣтить въ каждой попадавшейся ему за дорогѣ женщинѣ, Дульцинею Тобозскую. Въ этой пріятной надеждѣ оруженосецъ и рыцарь вошли на вершину одного холма, съ котораго они увидѣли свою деревню. При видѣ ея, Санчо упалъ на колѣни и воскликнулъ: «Желанная родина! открой глаза и взгляни за возвращающагося подъ кровъ твой сына твоего Санчо Пансо, вернувшагося если не разбогатѣвшимъ, то по крайней мѣрѣ избитымъ. Открой твои объятія и прими приходящаго къ тебѣ сына твоего Донъ-Кихота, побѣжденнаго другимъ, но побѣдившимъ самого себя, а это, говорятъ, величайшая побѣда, какую можетъ одержать человѣкъ. Но я возвращаюсь съ деньгами, и если избили меня, за то научили и крѣпко сидѣть на моемъ мѣстѣ«.

— Полно вздоръ молоть, сказалъ Донъ-Кихотъ, замолчи и приготовился войти твердымъ шагомъ въ нашу деревню. Тамъ мы дадимъ волю воображенію, устраивая нашъ пасторальный бытъ. Съ послѣднимъ словомъ они сошли съ холма и направились къ своей деревнѣ.

Глава LVXXIII

Сидъ-Гамедъ говоритъ, что входя въ деревню, Донъ-Кихотъ замѣтилъ возлѣ того мѣста, гдѣ молотили хлѣбъ, двухъ спорившихъ мальчугановъ.

— Хоть ты тутъ что дѣлай, Периквилло, говорилъ одинъ другому, не видать тебѣ ее никогда, никогда.

Услышавъ это, Донъ-Кихотъ сказалъ Санчо: «другъ мой, Санчо, слышишь ли, что говоритъ этотъ мальчикъ: не видать тебѣ ее никогда, никогда».

— А намъ что за дѣло до этого? сказалъ Санчо.

— Примѣняя эти слова въ моему положенію, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, выходитъ, что не видать уже мнѣ Дулыцшеи.

Санчо собирался что-то отвѣтить, но ему помѣшалъ заяцъ, убѣгавшій чрезъ поле отъ преслѣдовавшей его стаи гончихъ. Испуганное животное прибѣжало укрыться между ногъ осла. Санчо взялъ зайца за руки и подалъ его Донъ-Кихоту, не перестававшему повторять: «malum signum, malum signum. Заяцъ бѣжитъ, гончіе преслѣдуютъ его, дѣло ясно, не видать ужъ мнѣ Дульцинеи».

— Странный вы, право, человѣкъ, отвѣчалъ Санчо, ну предположите, что заяцъ этотъ Дульцинея Тобозская, а гончіе — злые волшебники, превратившіе ее въ крестьянку; она бѣжитъ, я ее ловлю, передаю вашей милости; вы держите, ласкаете ее въ вашихъ рукахъ, что-жъ тутъ худаго, что за дурной это гнѣвъ?

Въ эту минуту спорившіе мальчуганы подошли къ рыцарю и оруженосцу, и Санчо спросилъ ихъ, изъ-за чего они спорятъ? сказалось, что мальчуганъ, сказавшій — ты не увидишь ее никогда, взялъ у другаго клѣтку, и не хотѣлъ отдавать ее. Санчо досталъ изъ кармана мелкую монету, подалъ ее мальчику за клѣтку, и передавая клѣтку Донъ-Кихоту, сказалъ ему: «ну вотъ вамъ и всѣ ваши дурные знаки уничтожены, и какъ я ни глупъ, а все же скажу, что теперь намъ столько же дѣло до нихъ, какъ до прошлогоднихъ тучь. Слыхалъ я, кажись, отъ священника нашей деревни, что истинный христіанинъ не долженъ обращать вниманія на такія глупости, да и ваша милость, кажется, говорили мнѣ это недавно, и увѣряли, что только глупцы вѣрятъ въ хорошіе и дурные знаки. Забудемъ же объ этомъ и пойдемъ въ деревню».

Донъ-Кихотъ отдалъ подошедшимъ въ нему охотникамъ зайца и отправился дальше. Входя въ свою деревню онъ увидѣлъ священника и бакалавра Карраско, читавшихъ молитвы на маленькой лужайкѣ. Замѣтивъ тутъ кстати, что Санчо поерылъ своего осла какъ попоной, поверхъ взваленнаго за него оружія, той самой, камлотовой туникой разрисованной пламенемъ, въ которой онъ ожидалъ, въ герцогскомъ замкѣ, въ памятную для него ночь, воскресенія Альтизидоры, надѣлъ ослу на голову остроконечную шапку и словомъ нарядилъ его такъ, какъ никогда еще не былъ кажется наряженъ ни одинъ оселъ. Священникъ и бакалавръ въ ту же минуту узнали нашихъ искателей приключеній и кинулись въ нимъ съ распростертыми объятіями. Донъ-Кихотъ сошелъ съ коня и горячо обнялъ друзей своихъ, а между тѣмъ деревенскіе ребятишки — эти рысьи глазки, отъ которыхъ ничто не скроется — издали замѣтили уже остроконечную шапку осла и съ криками: «гола, гола, ге! глядите-ка на осла Санчо Пансо, разряженнаго лучше Минго ревульго и на коня Донъ-Кихота, успѣвшаго еще похудѣть», — выбѣжали на встрѣчу нашимъ искателямъ приключеній. Окруженные толпою мальчугановъ, сопровождаемые священникомъ и Карраско, вошли оруженосецъ и рыцарь въ свою деревню и направились къ дому Донъ-Кихота, гдѣ ихъ ожидали ужъ на порогѣ племянница и экономка, предувѣдомленныя о прибытіи господина ихъ; объ этомъ узнала и жена Санчо — Тереза Пансо, и таща за руку дочь свою, Саншэту, растрепанная, почти неодѣтая она выбѣжала на встрѣчу мужу. Но, увидѣвъ его одѣтымъ вовсе не по губернаторски, она воскликнула: «Господи! что это? да ты кажись вернулся, какъ собака, пѣшкомъ, съ распухшими ногами; негодяй ты, какъ я вижу, а не губернаторъ».