Дневник эфемерной жизни (с иллюстрациями)

Я была в горном храме, когда все это случилось, а Канэиэ, с которым я могла бы поговорить, находился в это время в столице. Я посмотрела вокруг себя и подозвала своего малолетнего сына. Сказала ему только одно:

— Я очень занедужила и, похоже, могу умереть. Послушай меня, сынок, и передай отцу: обо мне пусть не беспокоится совсем. Пусть только совершит заупокойные обряды по моей матери — сверх тех похоронных служб, которые отправляют ее люди. Потом добавила:

— Ничего не могу сделать. — И не смогла больше вымолвить ни слова.

От недуга я страдала долгие годы и месяцы, умершей же матушке уже ничем нельзя было помочь. Возле меня все стали говорить об одном:

— А если еще и она умрет, что мы будем делать? Почему так нехорошо получается?! — и проливали слезы, а кроме того, было много людей, которые даже плакать боялись. Я ничего не могла сказать, но находилась в сознании.

Я едва различила фигуру отца, когда он, очень обеспокоенный, приблизился ко мне и сказал:

— Я у тебя остался единственным из родителей. Что это такое получается? — Потом налил мне горячей микстуры и заставил выпить. После этого я стала понемногу поправляться. Так вот, как подумаю еще раз, возникает такое ощущение, что мысль — больше не жить — возникла у меня в те самые дни, когда ушедшая от нас так страдала, видя, как все мимолетно. Она днем и ночью с глубоким вздохом произносила только одно: «О-ой, а как у тебя-то дела?». Я вспоминала, как часто, глубоко и трудно она дышала, и мне до такого не хотелось доживать.

Канэиэ услышал обо всем и приехал. Так как я ни о чем не помнила, он от меня ничего не добился и тогда встретился с моими людьми.

— С нею дело обстоит так-то и так-то, — рассказали ему, и Канэиэ расплакался. Нужно было остерегаться осквернения, но он сказал:

— Ах, какая ерунда! — и остался со мной [34]. Всем своим видом в эту пору он показывал полное и трогательное сострадание.

И вот, завершив все погребальные дела, множество людей, занятое ими, разъехалось. Теперь мы собрались в очаровательном горном храме, скучали. Ночами я не смыкала глаз, в скорби встречала рассвет, а когда смотрела на гору, то подножие ее было закрыто туманом. Если мне уехать в столицу, у кого я там найду пристанище? Иногда я думала, что лучше, может быть, мне умереть здесь, но тогда… как же горько будет моему ребенку, который останется жить!

Так прошло десятое число. Однажды я услышала, как священнослужители разговаривали в перерыве между возглашениями имени Будды [35]:

— Это, видимо, место, где наверняка можно увидеть людей, когда-то усопших. А когда к ним близко подойдешь, облик их рассеивается и исчезает совсем. На них надо смотреть издалека.

— А какая же это страна?

— Она называется Островом Мимираку [36].

Когда я услышала, как они переговариваются между собой, то с большой грустью подумала, что мне хотелось бы знать об этой земле, и я сочинила такие стихи:

Мой старший брат услышал эти слова и тут же залился слезами.

Тем временем Канэиэ каждый день присылал справиться о моем здоровье, и посыльный оставался стоять, чтобы не подвергаться осквернению. У меня же не осталось никаких чувств. Канэиэ продолжал до утомительного много писать, какое нетерпение испытывает оттого, что не может видеться со мной из-за опасности оскверниться. Но я была погружена в свои думы, и память моя не сохраняла происходящего.

Хотя я и не спешила домой, но, поскольку поступала не по своей воле, на сегодня был назначен день, когда все должны были отправляться.

Сердце мое тешили воспоминания о том, как мы ехали сюда, как я поддерживала матушку, чтобы ей удобнее было лежать, и как сама покрывалась испариной от напряжения. Хотя на этот раз было намного спокойнее и я ехала, разместившись до стыдного непринужденно, — по дороге мне было удивительно печально. Когда же я, доехав до места, вышла из экипажа, мне опять сделалось невообразимо тоскливо. Травы в садике, за которыми до последнего момента мы ухаживали вместе с матушкой, начиная с того времени, когда она занедужила, были совсем заброшены — разрослись и цвели буйно, как попало. Все, каждый по-своему, хлопотали о похоронных делах, и только я, ничем не занятая, сидела, уставившись в одну точку, лишь вновь и вновь повторяла старинную песню: «Звон роя насекомых в траве, что ты сажала…»

такие мысли были в моей душе.

Никто из моих родственников не был принят при дворе, поэтому на время церемонии очищения от скверны они поселились вместе; каждый принялся огораживать для себя при помощи ширм отдельную комнату, и среди всего этого только я ничего не делала, а ночью, когда я слышала Взывание к имени Будды, то снова начинала плакать и плакала до рассвета. Церемонию сорок девятого дня [37] должны выполнять все без исключения, собравшись в доме.

Поскольку Канэиэ осуществлял большинство обрядов, людей собралось много. По моему желанию, было нарисовано изображение Будды. Когда этот день закончился, все разошлись кто куда, и я почувствовала себя совершенно одинокой; с этим — чем дальше, тем больше — ничего нельзя было поделать. Канэиэ, зная о моем состоянии, посещал меня чаще обычного.

От нечего делать я разбирала вещи, которые мы с матушкой брали с собой, когда отправлялись в храм. Это были обычные предметы, которыми мы пользовались ежедневно, что называется, от рассвета до сумерек, но когда я снова увидела ее письма, — мне показалось, что теряю сознание.

Когда матушка начала слабеть, то «приняла запреты», то есть, буддийский постриг, и в этот день некий добродетельный служитель преподнес ей рясу кэса. Ряса потом была осквернена смертью владелицы, и вот теперь я увидела ее среди других ее вещей.

Думая вернуть рясу, я встала на другой день затемно, но после того, как начала писать, то после слов «эта ряса» глаза мне закрыли слезы, и я написала:

Старший брат обладателя этой рясы тоже был буддийским монахом, поэтому я просила его возносить за меня молитвы, но вдруг услышала, что он скоропостижно скончался. Я очень жалела младшего брата усопшего, когда представляла себе его чувства. Мысли у меня путались: «Отчего это с людьми, от которых я завишу, так выходит?». Я часто посылала ему сочувственные письма. Тот, с которым случилась такая беда, при жизни служил в храме Унрин-ин, Павильон Облачного леса. Когда завершились по нему церемонии сорок девятого дня, я написала: