Михайлов день (Записки очевидца)

— Куда уж понятней? — насмешничает Катя. — Дай Богу взятку, чтоб получить капитал!

— А я ещё понятней скажу, — невозмутимо продолжает Марина. — Живём мы, действительно, при море Тивериадском, но по воле Божией жить не хотим, батюшку не слушаемся и лишь добиваемся своего. И выходит у нас, Катя, как у тех рыбаков, что всю ночь ловили рыбу, устали, измучились, и не поймали они ничего. Тут хоть лоб расшиби, а ничего не получится, если нет воли Божией на то. Ты поняла меня, Катенька, а?

Катя отворачивается и всем понятно, о чём речь. Катя не монашеского устроения, но вообразила себя однажды монахиней и с тех пор бьётся как рыба об лёд. Обличает всех, ссорится и живёт на деньги родителей, ставя себя превыше мира сего. Но на Катю не обижаются, понимая, что несчастна она. А ещё вспоминается история одного не- весёлого геолога. Он два года поступал в геологический институт, чтобы, окончив его, понять, что перепутал геологию с туризмом. И сколько таких путаников на земле! По словам одного американского ученого, человечество лишь на пять процентов живёт реальностью, а на девяносто пять процентов — иллюзиями. Рано или поздно иллюзии рушатся, и несчастье — удел мечтателей, построивших свой дом на песке.

Но сегодня на нашем море Тивериадском праздник. Как в раю побывали, насладившись красотой и дивясь изобилию Божиего урожая. Уходить из леса совсем не хочется, но Валентина уже прилаживает на спину пестерь со словами:

— Отдохнули, и хватит. Пора, сёстры, в путь.

ВЕЛИКОПОСТНЫЕ ПИРОЖНЫЕ

Это был первый Великий пост в моей жизни. Всё было ещё в новинку, и всё переживалось бурно. Долгие монастырские службы переполняли душу радостью, зато простая великопостная пища была для меня сущим наказанием. Иду однажды в трапезную монастыря и думаю с отвращением: «Опять эти каши, каши!» А я их с детства не выношу.

Задумалась я о ненавистных кашах и не заметила, как откуда-то сбоку подошёл архимандрит Иоанн (Крестьянкин) и говорит:

— А у меня слюнные железы, вероятно, так устроены, что я чёрный хлеб ем, как пирожные.

Благословил меня архимандрит и помолился, возложив руки на мою голову, забитую помыслами о кашах. Такой была моя первая встреча с великим старцем. Но с той поры и поныне я искренне каюсь Великим постом:

— Батюшка, я же не пощусь, а пирую. До чего всё вкусно!

«МОЛИЛИСЬ БЫ ВЫ СВЯТИТЕЛЮ СПИРИДОНУ ТРИМИФУНТСКОМУ»

Сейчас уже самой не верится: неужто было такое время, когда можно было подолгу сидеть «при ногу» старца, внимая богомудрым словам архимандрита Иоанна (Крестьянкина)? Правда, случалось это нечасто — старца всячески «оберегали» от посетителей. И картина обычно была такая — батюшка выходит из храма, а множество паломников, приехавших в монастырь на совет к старцу, бросаются к нему.

— Батюшка, — кричит через толпу какая-то женщина, — сын пропал месяц назад. Может, жив или убили его?

Старец оборачивается к плачущей женщине, но поговорить им не дают. Какие-то люди (охранники, что ли?) отпихивают женщину от старца, а его самого быстро-быстро ведут через толпу, профессионально подхватив под руки. Только женщина не унимается, бежит за старцем и кричит, захлебываясь от слёз:

— Батюшка, родненький! Сын единственный! Матерь Божия, спаси, помоги!

И тут батюшка как-то выворачивается из рук охранников и благословляет женщину, утешая её:

— Жив ваш сын и скоро вернётся.

Вот так и общались со старцем — на ходу, на бегу, чаще письменно, передавая свои вопросы через келейницу Татьяну Сергеевну и через неё же получая ответ. А сын той женщины уже наутро приехал домой.

Но всё же бывали и на нашей улице праздники, когда батюшка подолгу и подробно беседовал с людьми. Вот почему ярко помнится осень 1988 года в Псково-Печерском монастыре. Тепло, небо синее, а клёны светятся таким золотым сиянием, будто это не кроны, а нимбы над храмами. Монастырское начальство вызвали в Москву, и архимандрит Иоанн (Крестьянкин) говорит, выйдя из храма:

— Ну вот, начальство от нас уехало. Остались только мы, чёрные головешки.

Батюшку, как всегда, окружает народ, и короткая дорога до кельи превращается в двухчасовую беседу. Кто-то приносит батюшке стул, мы рассаживаемся у его ног на траве. И вопросы идут за вопросами:

— Батюшка, что такое перестройка?

— Перестройка? Перепалка-перестрелка.

— Батюшка, благословите нас с мамой переехать в Эстонию. Мы в Тапу хороший обмен нашли.

— Как в Эстонию? Вы что, за границей хотите жить?

Слушаю и недоумеваю: ну, какая же Эстония заграница? А перестройка — это же… Это время митингов, восторга и опьянения свободой. Но каким же горьким было похмелье, когда обнищала и распалась великая держава. Эстония стала заграницей. А в горячих точках и у Белого дома вскоре пролилась большая кровь.

Но пока над головой синее небо, и застенчивая девица с румянцем во всю щёку спрашивает батюшку, как доить коров. Кто-то морщится, не скрывая насмешки: мол, с таким пустяком обращаться к архимандриту? Но для девицы это не пустяк — у неё в монастыре послушание доярки, а коровы, бывает, брыкаются и не даются доить. От смущения девица говорит шёпотом, а вот ответ батюшки слышен всем:

— Был у меня в детстве случай. Одна корова давала много молока и вдруг стала возвращаться с пастбища пустой. Начали следить за коровой и обнаружили, что на водопое у реки она всегда забредает в ту заводь, где, мы знали, водились сомы.

Подплывают к ней сомики и пьют молоко. Губы у сомика мягкие, нежные, а корове нравится нежность. Поняла, как надо доить?

— Как сомик, — улыбается девица.

— Как сомик.

Разные вопросы задают старцу Иоанну (Крестьянкину), но главный вопрос — как жить?

— Батюшка, я недавно крестилась и хочу теперь бросить работу, чтобы жить возле монастыря и молиться Богу, — рассказывает паломница из Норильска, преподавательница музыки лет пятидесяти.

— Значит, вы хотите стать безработной? — уточняет старец. — А за электричество как будем платить?

— Как за электричество? — переспрашивает женщина и осекается, понимая, что даже в деревне надо оплачивать счета за электричество и на какие-то средства покупать хлеб. — Батюшка, подскажите, как же мне жить?

— Надо бы всё же доработать до пенсии. Пенсия нам крылышки даёт.

— Батюшка, — продолжает расспрашивать паломница, — а православным можно лечиться лекарствами?

— Почему же нельзя? Врачи от Бога.

Эту паломницу я знаю. Мы обе недавно крестились и познакомились в монастыре, попав под опеку строгих богомолок в чёрном, предрекающих скорое пришествие антихриста и уже чувствующих его присутствие в мире. Мне с моей новой знакомой это пока не понятно, и бошмолки-«ревнительницы» просвещают нас: чай и кофе — напитки бесовские. Обувь на каблуке тоже бесовская, ибо каблук на самом деле копыто, и понятно чьё. Ну а про то, что в аптеках торгуют бесовской химией, а искусство — это зловонные миазмы преисподней, тут и говорить нечего. А ещё «ревнительницы» убеждают нас, что надо одеваться благочестиво, и вскоре преподавательница музыки появляется в храме одетая, как они: чёрный платок в «нахмурку», повязанный по самые брови, кособокая сатиновая юбка до пят и грубые большие мужские башмаки. Смотреть на этот маскарад как-то неловко. Однако уже через неделю «ревнительницы» обряжают во всё чёрное и меня.

А дальше картина такая. Иду я через двор монастыря этакой маскарадной чёрной вороной, воображая себя благочестивой, а батюшка смотрит из окна своей кельи на моё благочестие и стучит по стеклу, пытаясь что-то сказать. Келья батюшки на втором этаже, окна уже заклеены к зиме, и что он говорит — никак не разобрать.

— Батюшка, не слышно! — отзываюсь я снизу.

И тогда архимандрит Иоанн (Крестьянкин) присылает ко мне своего письмоводителя Татьяну Сергеевну, чтобы передать, мол, батюшка просит вас не одеваться в чёрное.

Переоделась я в свою обычную одежду, и «ревнительницы» так запрезирали меня, что с той поры я лишилась ценной информации о бесовских свойствах чая, а также искусства. В общем, пью чай, читаю Тютчева, а ещё люблю хорошую живопись и дивной красоты павловопосадские платки. Платки — это тоже из той осени: на совет к старцу приехали художники, муж и жена. Оба пишут пейзажи и участвуют в выставках, а для заработка (семья многодетная) расписывают на фабрике платки. Жена, чуть стесняясь, достаёт из сумки и показывает их. А платки — чудо, праздник радости в красках! Но муж, похоже, смотрит на эту фабричную поденку иначе, рассказав чуть позже, как его срамил некий «ревнитель», говоря, что надо расписывать храмы, а не бабье тряпьё. Словом, художники смиренно просят батюшку благословить их оставить мирское искусство, чтобы писать исключительно иконы. Помню ответ старца: