Михайлов день (Записки очевидца)

— Зазываем Алёшу на танцы, — рассказывали москвички, — а он после работы лишь в церковь ходил. Обиделись мы на него, влюблённые дуры, и решили — раз ему плевать на девчат, то мы ему за это в банку со святой водой наплюём. Забрались к нему в общежитие и наплевали, а после этого все слегли. Температура сорок, мука мученическая — головы от подушки не поднять. Болеем, мучаемся, а догадались — это нам наказанье за грех. Написали записку Алёше, прощения просим, и чтобы он помолился за нас. А по его молитвам мы вмиг исцелились и, самое главное, к Богу пришли. С тех пор от батюшки ни на шаг. Сначала он служил в Троице-Сергиевой Лавре, и мы уже семьями ездили к нему. Перед 1 сентября всегда детей привозили. А батюшка помолится о школьниках, благословит ребятишек, и дети, глядишь, с усердием учатся и уважают старших и учителей. Молитвами батюшки мы горя не знали. А потом начались гонения на старца, и партийные власти распорядились удалить его из Лавры в 24 часа.

Но прежде чем рассказать о гонениях на старца Адриана, приведу некоторые факты, характеризующие духовную атмосферу тех лет. Недавно скончавшийся протоиерей Валерий из Козельска рассказывал, как нелегко было в те годы поступить в семинарию. Будущего священника тут же начинали таскать в КГБ, обещая показать небо в клеточку, если не откажется от своих намерений. А потом за дело принималась милиция — абитуриента перехватывали на вокзале и задерживали на несколько суток, чтобы на экзамены он опоздал и в семинарию не попал. Поэтому тактика у семинаристов была такая — за месяц до экзаменов уезжали из дома и прятались в лесах близ Троице-Сергиевой Лавры. В день подачи документов высылали вперёд дозорного, и по его знаку: «Путь свободен» быстро бежали к монастырю, чтобы успеть подать документы в приёмную комиссию, пока не задержала милиция. Только после этого можно было чувствовать себя в относительной безопасности, ибо официально гонений на религию в СССР не было. И иностранцев приглашали убедиться — смотрите сами: храмы открыты, а студенты учатся в семинарии.

После окончания семинарии отцу Валерию предложили работу в оперном театре, голос у батюшки был дивный. Но он хотел быть священником, а в регистрации на приходе власти отказывали, и батюшка три года был безработным. А игумен Пётр (Бара- баш), узник Христов, отказавшийся сообщать в КГБ сведения, полученные на исповеди, после лагерей мыл привокзальные туалеты, потому что по указанию органов, его больше нигде не брали на работу.

Словом, что бы ни говорили о священниках, служивших при советской власти и якобы «продавшихся» КГБ, это был всё-таки путь исповедничества. В те годы, как рассказал мне однажды архимандрит Адриан, он спал, подложив под голову череп, чтобы приучить себя к мысли о смерти и неизбежности страданий за Христа. И дал Господь Своему исповеднику дары старчества — дар прозорливости, дар помощи болящим и огненную молитву, попаляющую бесов. В Троице-Сергиевой Лавре у отца Адриана было послушание — отчитывать бесноватых. Исцелялись многие, и не только на отчитке. Люди, приговорённые, казалось бы, к пожизненной инвалидности, работали потом воспитательницами в детском саду, врачами в поликлинике и мастерами на производстве. А один партийный деятель после исцеления положил в райкоме партбилет на стол и стал открыто исповедовать Христа. Всё это вызывало негодование уполномоченного по делам религий, и не только у него.

Помню, как в Псково-Печерском монастыре один иерарх жаловался на отца Адриана:

— Вот иду я по монастырю, и вокруг тишь, благодать, благолепие. Но стоит выйти из кельи отцу Адриану, как сразу начинается скандал — кто-нибудь тут же завизжит, загавкает или захрюкает. Вы же сами видели это безобразие! А ведь в монастыре иностранцы бывают.

В Троице-Сергиевой Лавре иностранцы бывали особенно часто. Их привозили сюда, чтобы убедились — в СССР нет гонений на религию, и правда лишь то, о чём поётся в песне: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек». Иностранцам, в свою очередь, было любопытно посмотреть на этот дикий, тёмный народ, что в отличие от просвещённой Европы всё ещё верует в Бога и, по слухам, ходит в лаптях.

Так вот, однажды в Троице-Сергиеву Лавру привезли американскую делегацию довольно высокого ранга, судя по тому, что её сопровождали руководящие лица из ЦК КПСС. Всё шло, как обычно. Американцы с любопытством разглядывали монахов, как разглядывают в музее кости мамонтов: осколок прошлого, старина и уже отжившее свой век музейное православие. Но тут из кельи вышел отец Адриан. Он просто молча прошёл мимо, перебирая чётки. А руководящая американская леди вдруг забесновалась, завизжала, захрюкала и, не зная ни слова по-русски, стала материться площадным матом, выкрикивая при этом: «Поп Адриан, убью! Убить попа!»

Скандал был изрядный. И некий руководитель из ЦК КПСС распорядился в гневе: «Немедленно убрать Адриана из Лавры, и чтобы духа его здесь не было!» Официально это называлось — отца Адриана переводят в Псково-Печерский монастырь. Батюшка был тогда тяжело болен, но ему даже собраться толком не дали. А за батюшкой до электрички бежал народ, задавая вопросы и умоляя о помощи.

Так всегда — старца даже в болезни не оставляют в покое. Однажды, рассказывали москвички, к заболевшему старцу привезли умирающую женщину Нину: рак в четвёртой стадии, неизлечимый, и врачи предрекали скорую смерть. Нина была тогда далека от Церкви, и привело её к старцу отчаяние:

— Умираю я, батюшка, — заплакала она. — Скоро умру!

— Вот и давай готовиться к смерти, Нина, — посоветовал старец.

С тех пор прошло, наверное, лет тридцать, а Нина всё готовится к смерти. Говорят, она теперь монахиня в тайном постриге и подвижница во Христе. Тайну продлившейся жизни Нины трудно объяснить на языке земных понятий, но преподобный Ефрем Сирин утверждает: «Смерть боится приближаться к боящемуся Бога». А ещё в ободрение людям преподобный Оптинский старец Амвросий говорил: «Господь долготерпелив. Он тогда только прекращает жизнь человека, когда видит его готовым к переходу в вечность или же когда не видит никакой надежды на его исправление».

С годами старец Адриан болеет всё чаще. Вот и сейчас по очереди проносится слух: у батюшки опять поднялась температура, и врач запретил продолжать приём. Очередь волнуется, и волнение усугубляется тем, что снова появляется Лидочка и просит пропустить её к старцу «на секундочку».

— Только через мой труп! — преграждает ей дорогу Катя.

— Мы из Сибири к старцу приехали и не можем попасть. А ты? — возмущаются сибиряки.

Но Лидочка не унимается и стучит в окно кельи:

— Батюшка, родненький, меня не пускают к вам!

— Чего тебе, Лидочка? — выходит на крыльцо отец Адриан.

— Батюшка, я взяла сейчас билет на автобус, а благословения на дорогу у вас не взяла.

— Сдай билет на автобус. Поедешь поездом.

— Нельзя мне поездом, — горячится Лидочка. — Поезд приходит в одиннадцать утра, я на работу опоздаю! Начальница меня живьём съест и…

— Поедешь поездом, — пресекает эту дискуссию батюшка и туг же отходит к местным женщинам, благословляя их на сбор ягод.

О сборщицах ягод я расскажу чуть позже, но сначала о Лидочке. Она действительно поехала поездом, по-детски доверяя опыту святых отцов, утверждающих: как авва благословил, так и надо поступать. И как хорошо, что есть это доверие, потому что наутро пришло страшное известие: в автобус, на котором собиралась ехать Лидия, врезался пьяный водитель КАМАЗа, и было много крови и жертв.

— Приму лишь тех, кто уезжает завтра, — объявляет с крыльца отец Адриан, приглашая в келью почему-то и меня.

Заходим в келью впятером под шёпот келейника: «Заболел батюшка. Мы из Пскова уже «скорую» вызвали, чтобы госпитализировать его. Не задерживайте батюшку, а?» Но и без слов келейника видно — батюшке плохо, и благословляющая рука обжигает огнём. Все стараются говорить кратко, и лишь один инок разливается соловьём: