Иисус Христос – величайшее чудо истории. Опровержение ложных теорий о личности Иисуса Христа и собра

«Признаюсь, величие Священного Писания исполняет меня изумлением, и святость Евангелия сказывается моему сердцу. Как ничтожны философские сочинения, несмотря на весь их блеск, в сравнении со Священным Писанием! Может ли какое-нибудь другое сочинение в столь короткое время так возвыситься, будучи произведением обыкновенного человека? Возможно ли, чтобы Тот, о Котором рассказывают священные книги, был не более как простой человек (Se peut-il que celui dont il fait l'histoire ne soit qu'un homme lui-même)? Неужели в них слышим голос мечтателя или честолюбивого сектанта? Какая прелесть, какая чистота в Его существе! Сколько пленительной доброты в Его учении! Какая высота в Его правилах! Какая глубина мудрости в Его речах! Какое присутствие духа, какая проницательность и верность в Его ответах! Какое господство над Своими страстями! Где найти человека, мудреца, который бы мог так действовать, страдать и умереть, не выказав слабости и тщеславия? Платон, рисуя идеал своего воображаемого праведника и делая его достойным награды за добродетель, точь-в-точь изображает Иисуса Христа: подобие так поразительно, что все отцы чувствовали его, и в этом нельзя обмануться. Сколько предрассудка, сколько слепоты надо предположить в том, кто осмелился бы сравнить сына Софрониска с Сыном Марии! Какая бездна разделяет их! Сократ, умирая без скорби и позора, сохранил спокойствие духа до последней минуты, и если бы не такая смерть увенчала его жизнь, то сомнительно еще, считался ли бы он со всей мудростью более, чем просто софистом. Говорят, что он был творцом нравственных понятий; мы на это скажем, что и до него были же люди нравственные; он пользовался только случаем сказать о том, что каждый должен делать; в своем учении он пользовался известными всем примерами. Аристид отличался справедливостью прежде, нежели Сократ заговорил о справедливости, прежде нежели он сказал: будь справедлив! Леонид умер за отечество прежде, нежели Сократ любовь к отечеству вменил в обязанность. Спарта отличалась умеренностью прежде, нежели Сократ похвалил ее; Греция владела многими добродетельными мужами раньше, чем Сократ сделал определение добродетели. Иисус же высокую и чистую нравственность, которой Он учил и по которой жил, брал единственно у Себя. Из среды самого свирепого фанатизма вдруг появляется высочайшая мудрость; похвальное упражнение в героических добродетелях она считает за дело самое обыкновенное для всех народов. Смерть Сократа, позволившая ему совершенно спокойно философствовать со своими друзьями, – не бесчестная смерть. Смерть Иисуса, окруженная мучениями, проклятиями и поруганиями всего народа, есть самая позорная, которой каждый может ужаснуться. Сократ, конечно, благословлял человека, который, рыдая, подал ему кубок с ядом; Иисус же, перенося мучительнейшую смертную казнь, молился за своих немилосердных мучителей».

«Да, если Сократ жил и умер как философ, то Иисус Христос жил и умер как Бог. (Oui, si la Vié et la mort de Sorcate sont dun sage, la Vié et la mort de Jésus sont de Dieu)».

«Можем ли мы сказать, что Евангельская история есть изобретение? Такие вещи, мой любезный друг, не изобретаются, и история Сократа (в этом никто не сомневается) менее достоверна, чем история Иисуса Христа. Утверждать противное значило бы только отодвинуть в сторону сущность вопроса, но не разрешить его. Наш разум скорее готов принять, что одно лицо своей жизнью действительно дало содержание евангельской истории, чем допустить, будто несколько лиц, сговорившись, сочинили такую историю. Иудейские писатели не в состоянии были изобрести ни такого тона, ни такой нравственности; Евангелие носит на себе такие высокие, удивительные и совершенно неподражаемые следы мудрости, что изобретатель заслуживал бы большего удивления, чем герой (que l'inventeur en serait plus etonnant que le heros). Ko всему сказанному нужно прибавить, что Евангелие есть совершенно непостижимая вещь, которой не может постичь разум, но в то же время и не такая, которой не понимал бы мыслящий человек и с которой бы не мог согласиться. Что же делать среди таких противоречий? Будь всегда воздержан и осторожен, мое дитя; уважай то, чего нельзя отвергнуть и чего ты не в состоянии понять, и смиряйся перед великим существом, которое одно только знает Истину».

Наполеон I вырос в неверующей атмосфере XVIII столетия и в продолжение всей своей жизни так сильно был занят своими военными завоевательными планами, что не имел свободной минуты серьезно подумать о религиозных предметах, когда даже и представлялся к тому случай. При всем том он был слишком умен для того, чтоб сделаться атеистом. Все его намерения склонялись перед роком и, подобно своему племяннику, он верил в свою звезду. Наполеон знал, что религия составляет существенный элемент человеческой природы и есть самая прочная опора общественной нравственности и гражданского порядка. Во время своего похода в Египет он возил с собой Новый Завет и Коран под характеристическим названием «политика». Держась этой политической точки зрения, он восстановил во Франции римско-католическую Церковь, уничтожившую глупости революции, хотя и держал ее в руках светской власти, и обеспечил протестантам свободу совести и общественного богослужения.

Во время своего заключения на острове Святой Елены Наполеон имел самый удобный случай размыслить о непрочности своей карьеры, зависевшей единственно от завоеваний, о разбитых надеждах и о суетности всего земного. Он очень часто читал Библию. Граф де-Лас-Казас передает в своих мемуарах о Наполеоне (ч. 2, стр. 256, английского издания в Нью-Йорке) следующий факт, показывающий по меньшей мере уважение, какое он питал к евангельской нравственности: «император окончил свой разговор тем, что попросил моего сына принести ему Новый Завет и прочитал из него нагорную проповедь от начала до конца. Это чтение исполняло его величайшего удивления перед чистотой, возвышенностью и прелестью содержащихся в этой проповеди нравственных принципов, и все мы чувствовали то же самое». В своем завещании, сделанном за шесть лет до смерти (15 апреля 1815 г. на острове Святой Елены) Наполеон говорил: «я умираю в апостольской римско-католической религии, в недрах которой и родился с лишком пятьдесят лет тому назад». В 1819 г. он пригласил к себе двух итальянских священников (старого аббата Буонавита, духовника его матери на острове Эльбе и принцессы Паулины в Риме, и молодого аббата и вместе врача Финали). Он открыл им свое расположение и подчинение вере и дисциплине католической религии; каждое воскресенье слушал обедни, и наконец пред смертью принял Таинство Елеосвящения.

Это неоспоримые факты. Но они не оправдывают еще того предположения, будто Наполеон действительно был истинный христианин, каким представляет его американский биограф, награжденный заслуженной золотой табакеркой из рук племянника за прославление и присоединение к числу святых его дяди. Как общественная, так и домашняя жизнь Наполеона не показывают никаких следов благочестия. Его подчинение обрядам римской Церкви на смертном одре едва ли удовлетворительно может быть объяснено как акт истинного покаяния, – оно могло быть отчасти следствием его политики или следствием благоразумного размышления о славе, интересах своей династии и общественном мнении Франции. Наполеон умер, мечтая о войнах и представляя победы. «Франция!» «Жозефина!» «Глава армии!» были последние его слова – пассивное выражение стремлений его жизни.

Но я не сомневаюсь, что великий ум Наполеона преклонялся перед величием Христа. Выходя из мысли о могущественном авторитете Христа как Учителя, об изумительном успехе Его миссии мира, о Его никогда не умирающем Царстве, и сравнивая это Царство с суетностью всех человеческих завоеваний и земных царств, Наполеон справедливо мог прийти к тому заключению, что Христос был более, чем человек, что он поистине есть Бог и что только Его божественность – тот ключ, который раскрывает тайны христианства. В этом отношении Наполеон зашел далее, чем кто-нибудь из всех приведенных нами свидетелей, которые только с известными уступками делают заключение о несравнимом величии Христа. Логическое заключение сильного ума Наполеона и его глубокое знание человека справедливо можно противопоставить нелогическому отрицанию божественности Христа со стороны второстепенных дарований.