Житие Дон Кихота и Санчо

И поскольку героический наш безумец был весьма благоразумен, он решил не подражать дону Роланду и «вырывать деревья, мутить воды прозрачных ручьев, убивать пастухов, истреблять стада, поджигать хижины, рушить дома, уводить кобылиц»; нет, Дон Кихот собирался воспроизводить лишь те из безумств Неистового рыцаря, которые ему представлялись «наиболее существенными», а то и удовлетвориться «подражанием одному Амадису, который никаких разрушительных безумств не проделывал, а все же одними своими слезами и чувствами добыл себе непревзойденную славу». Все дело было в том, чтобы добыть славу и громкое имя, и если для достижения сей цели разрушительные безумства не требовались, их можно было считать безумствами сверхбезумными.

А когда Санчо осведомился, чего ради сходить с ума, раз Дульсинея ничем не согрешила, Рыцарь отвечал той самой глубочайшей сентенцией: «В том‑то вся суть, в том‑то вся тонкость этого дела! Если странствующий рыцарь сходит с ума, имея на то полное основание, так в этом нет ни заслуги, ни подвига. Другое дело — обезуметь так, без всякой причины», по широте душевной взбунтовавшись против логики, так жестоко тиранящей дух. Большинство из тех, кто в твоем отечестве слывут безумцами, безумствуют по определенному случаю и по определенному поводу и даже расчету; и не безумцы они, а наглые дурни, а бывает и того хуже, утонченные подлецы. Безумие, истинное безумие, вот в чем мы нуждаемся до крайности; может, хоть оно излечит нас от этой чумы — от всеобщего здравомыслия, которое душит в каждом из нас здравомыслие индивидуальное.

И здравомыслие Санчо постигла та же участь, ибо он усомнился в тебе, героический Рыцарь, когда ты снова повел речь про шлем Мамбрина, и Санчо чуть не счел все твои обещания пустой болтовней, поскольку телесное его зрение являло ему шлем в виде цирюльничьего таза. Но ты славно ему ответил: «…то, что тебе представляется бритвенным тазом, мне представляется шлемом Мамбрина, а другому представится еще чем‑нибудь». Это чистая правда: мир есть то, чем представляется каждому из нас, мудрость в том и состоит, что мы творим его по собственной воле, безумствуя без повода, истово веруя в то, что абсурдно.⁷⁸ Санчо, плотский человек Санчо, когда Дон Кихот собирался приступить к покаянию, решил было, что господин его намерен проделывать все не всерьез, а в шутку; но Дон Кихот возразил ему должным образом. Нет, друг мой Санчо, нет; истинное безумие всегда всерьез; шутки шутят люди благоразумные.

И какое безумие! Вот тогда‑то Дон Кихот и открыл Санчо, что Дульсинея — это Альдонса Лоренсо, дочка Лоренсо Корчуэло и Альдонсы Ногалес, а Санчо, в свой черед, открыл нам, каковы ее земные приметы: она «девка хоть куда, ладная да складная, — ражая баба» и «барру она мечет так, что самый сильный парень в деревне за ней не угонится».⁷⁹ Однажды взобралась она на деревенскую колокольню «и стала кликать батраков своего отца, работавших в поле, и хоть были они больше чем в полумиле от деревни, а услышали ее так же ясно, как будто стояли у самой колокольни». Голос ее слышится и поныне, когда, преображенная в Дульсинею, выкликает она свое имя. «Уж такая тонкая штучка, — добавил Санчо, — со всеми зубоскалит, все бы ей потешаться да шутки шутить»… [21] Да, над всеми своими баловнями подшучивает Слава.

Кончил Санчо расписывать Дульсинею, вернее сказать, Альдонсу — такой, какою виделась она его мужицкому глазу, и его господин рассказал в ответ историйку про красивую, богатую и нестрогих нравов вдову, влюбившуюся в дюжего и безмозглого молодца. Для т; ой цели, для которой пожелала она избрать его… О да, для того, кто желает выжать из этого мира все, что есть в нем идеального, нет в подлунной ничего низменного и грубого, и Альдонса Лоренсо отлично может воплощать Дульсинею.

Но есть тут и своя подоплека. Двенадцать лет Алонсо Кихано Добрый скрывал в самой потаенной глубине сердца эту любовь, которая, возможно, была причиной его ухода в мир рыцарских романов, что, в свой черед, стало причиной его преображения в Дон Кихота; и вот рыцарское безумие пересилило стыдливую скрытность, и Алонсо Кихано исповедуется в своей любви. И кому — Санчо! И этой исповедью оскверняет свою любовь. Негодник–оруженосец и не замечает, каких признаний и какого доверия удостоен, и разглагольствует об Альдонсе так, словно та всего лишь одна из пригожих девок его деревни. Разумеется, Дон Кихот опечалился, узнав, как низменно смотрит на эту любовь Санчо, не ведающий, что для всякого истинного возлюбленного любовь его несравненна и неповторима; вот потому и рассказывает он Санчо многозначительную историйку про вдову и ее безмозглого любовника и приходит к заключению: «Так вот, Санчо, в том, что мне надобно от Дульсинеи Тобосской, она не уступит самой высокородной принцессе на свете». Бедный Рыцарь! Как же глубоко, как же намертво пришлось тебе упрятать в тайнике сердца ту истину, что, не сковывай тебя стыд от того, что так непомерна была любовь, охватившая тебя в осеннюю пору жизни, все было бы по–другому и не для того была тебе надобна красавица–дочка Лоренсо Корчуэло и Альдонсы Ногалес, чтобы восславлять ее в твоих странствиях под именем Дульсинеи! Скажи, разве не променял бы ты на нее Славу, ту самую Славу, которой искал ради нее, Дульсинеи?

По завершении беседы Дон Кихот написал Дульсинее, хотя Альдонса Лоренсо читать и не умела, а еще написал записочку насчет трех ослят, коих надлежало выдать Санчо. Ах, Санчо, Санчо, на тебя возложено возвышеннейшее из поручений — доставить любовное послание самой Дульсинее, а тебе требуется вдобавок записка насчет трех ослят!

Затем последовали еще разговоры, и тут‑то сказал Дон Кихот: «По правде говоря, Санчо, кажется мне, что голова твоя не более в порядке, чем моя». Так и есть, ты ведь заразил своего оруженосца, благородный Рыцарь.

Когда же Санчо уже собирался отъехать, Дон Кихот поспешно скинул штаны, «остался в одной рубашке на голом теле и без долгих предисловий проделал два прыжка в воздухе, а потом перекувырнулся два раза головой вниз и ногами вверх; тут перед глазами Санчо открылись такие подробности, что он, не желая увидеть их вторично, повернул Росинанта и двинулся в путь, вполне довольный и удовлетворенный, ибо теперь он мог поклясться, что господин его рехнулся».

Глава XXVI

И вот остался Дон Кихот в одиночестве, молился по четкам из крупных орешков с пробкового дуба,⁸⁰ разгуливал по лужку, слагал множество стихов, кои вырезывал на коре деревьев либо чертил на мелком песке, вздыхал и взывал к фавнам, сильванам и нимфам этих мест.

Восхитительное приключение! Приключение скорее в созерцательном роде, нежели в действенном! Есть люди, мой Дон Кихот, неспособные увидеть смысл в подвигах, состоящих в том, чтобы вздыхать или дрыгать ногами в воздухе без всякого повода. Лишь тот, кто проделывал либо способен проделать подобное, может свершать великие дела. Жалости достоин тот, кто и наедине с самим собою хранит благоразумие и мнит, что на него глядят все остальные.

Покаяние Дон Кихота в горах Сьерра–Морены приводит нам на память другое покаяние — то, которому предавался Иньиго де Лойола в пещере Мон- ресы, особенно когда в самом селенье Монреса и в монастыре Святого Доминика «пришел ему на ум, — как нам рассказывает падре Риваденейра (книга I, глава V), — пример одного святого, каковой святой, дабы вымолить у Бога нечто, о чем молил Его, дал^ зарок не вкушать пищи, покуда не сподобится желанной милости. В подражание сему святому, — продолжает наш автор, — он тоже зарекся есть и пить, покуда не обретет душа его столь желанный мир; но в том случае, если ему не будет грозить смерть».

Заканчивая житие святого Симеона Столпника,⁸¹ некий благочестивый автор сообщает: «Житие сие более достойно восхищения, нежели подражания»; и святая Тереса в разделе III главы XIII «Книги моей жизни» говорит нам: «Дьявол нас поучает либо наводит на мысль, что дела святых достойны восхищения, но не нам, грешникам, творить их»; и еще одно она говорит: «Нам должно поразмыслить, чего следует чураться, а чему подражать».^82 И таким образом можно было бы сделать вывод, что покаяние Дон Кихота в горах Сьерра–Морены более достойно восхищения, нежели подражания. Но я говорю вам, что из того же самого источника, откуда берут начало наиболее героические его подвиги, берет начало также дрыганье ногами в воздухе и все прочее, поскольку одно неотделимо от другого. Эти безумства распалили его любовь к Дульсинее, любовь же эта была ему путеводной звездой и стимулом к действию.