Житие Дон Кихота и Санчо

Вот тогда‑то, во время фантастического приключения, Санчо и дал Дон Кихоту прозвище «Рыцарь Печального Образа».

А потом они выехали на просторную лужайку, и там выпало им на долю приключение с молотами сукновальни, когда Дон Кихот высказал намерение погибнуть, дабы удостоиться права называться слугою своей госпожи Дульсинеи, Дарующей Славу. А шаткая вера Санчо вложила в уста ему трогательные речи, коими попытался он отвратить своего господина от сего намерения; и поскольку от речей толку не было, пустился на хитрость, спутав Росинанту задние ноги. И тут произошло все прочее, рассказанное Сервантесом, а потом наконец рассвело, и Рыцарь с оруженосцем увидели причину устрашающего грохота, и Санчо вздумал поиздеваться над своим господином, за что и схлопотал два удара копьем и впридачу должен был выслушать исполненные глубокого смысла слова: «Потому‑то я и не шучу, что вы шутите». И Рыцарь добавил: «Подойдите‑ка сюда, господин шутник. Если бы вместо валяльных молотов перед нами оказалось бы какое‑нибудь другое опасное приключение, неужели вам кажется, что я не проявил бы достаточно мужества, чтобы начать и закончить это дело? Неужели я, рыцарь, обязан разбираться в звуках и определять, валяльные это молоты или что другое?»

Тут все ясно. Чтобы восстановить попранную справедливость, и воскресить рыцарство, и утвердить торжество добра на земле, вовсе не нужно разбираться в звуках и уметь опознать грохот валяльных молотов; да, к слову, Санчо, покуда темно и покуда ему боязно, тоже не в состоянии опознать этот грохот, а ведь звук он слышит, мог бы понять, что это валяльные молоты, и по звуку, не видя их. Умение такого рода не имеет никакого отношения к героизму: да, впрочем, и остальные знания, кои продаются в наших краях, ничего не прибавят к тому количеству добра, что есть на свете. С Рыцаря довольно того, что он прислушивается к биению своего сердца, и внемлет его стуку, и умеет опознать эти звуки.

Это донкихотовское учение следует проповедовать в наши дни, когда сан- чопансисты, знай, твердят, что самое основное — научиться опознавать звуки и отличать, какие именно производятся валяльными молотами, но не замечают, что сам Санчо тоже не отличает их от прочих звуков — в ночную пору и покуда ему боязно. Чтобы успокоиться и расшутиться, Санчо должен увидеть причину, вызывающую звуки: увидеть воочию; в ночной темноте Санчо не решается отойти от своего господина, потому что боится устрашающих звуков, а поскольку боится, то не может распознать их происхождение; когда же он видит орудия, производящие эти звуки, то начинает издеваться над своим господином. Таков уж санчопансизм, как он там ни зовись: позитивизмом ли, натурализмом или эмпиризмом:⁷² все дело в том, что едва пройдет страх, как начинаются шуточки над донкихотовским идеализмом.

С какой стати Дон Кихот, будучи тем, что он есть, а именно Рыцарем, должен разбираться в звуках? «Тем более, — замечает он далее, — что, говоря по правде, я в жизни своей никогда их не видывал, тогда как вы, презренный мужичина, родились и выросли среди подобных предметов. Нет, вы лучше сделайте так, чтобы эти шесть молотов превратились в шесть великанов и чтобы они по очереди или все вместе полезли прямо на меня: если они не полетят вверх тормашками на воздух — вот тогда издевайтесь надо мной, сколько вам захочется». Великолепные доводы! Герой узнается по тому, насколько отважно его намерение, а не потому, насколько точны его знания.

Но истина заключается в том, что оруженосцу Санчо надлежит следовать за Рыцарем Дон Кихотом и не отходить от него ни на шаг. Санчо, поскольку он презренный мужичина, родившийся и выросший среди валяльных молотов, когда наступает ночь и молотов этих не видно, а грохот слышен, дрожмя дрожит от страха и жмется к Дон Кихоту и, чтобы не отпускать его от себя, спутывает копыта Росинанту, и по сей причине Рыцарю не сдвинуться с места, что, возможно, избавляет его от верной гибели под валяльными молотами; но затем, когда становится светло, с какой стати оруженосцу издеваться над Рыцарем, который был ему опорой в часы смятения, который помог ему дождаться дня; ведь если бы не Рыцарь, оруженосец, пожалуй, помер бы со страху, либо страх подтолкнул бы его под валяльные молоты еще вернее, чем его господина — мужество. Если наития по подсказке сердца и вера в то, что непреходяще, помогли нам пережить смятение в ночи суеверий и страха перед неизвестностью, с какой стати теперь, когда нам светит свет опыта, издеваться над наитиями по подсказке сердца, над верой в непреходящее? Тем более что нам снова понадобятся и наития, и вера, ведь если после ночи приходит день, то после нового этого дня наступает новая ночь, и так — то во мгле, то при свете — мы живем и держим путь к некоему пределу, который не есть ни мгла, ни свет, но нечто, где и то и другое соединяются и сливаются, где сердце и мозг становятся единым целым, где становятся единым целым Дон Кихот и Санчо.

В наши дни Санчо разбирается в звуках, может сообразить, какие производятся валяльными молотами, а какие нет, но лишь при дневном свете и при виде этих самых молотов; ночью же он дрожит от страха и никак ему не отважиться на единоборство с шестью великанами, с каждым по очереди либо со всеми вместе; а Дон Кихот и в наши дни отваживается на единоборстбо с великанами, ни днем не дрогнет, ни ночью; но в звуках не разбирается, и ему не сообразить, какие производятся валяльными молотами, а какие нет. Настанет день, когда Рыцарь и оруженосец станут во всем едины или, вернее, когда Санчо кихотизируется, а Дон Кихоту санчизироваться незачем; и тогда не будет им страшно, и сумеют они опознать любые звуки и днем и ночью, и отважатся на единоборство и с великанами, и с валяльными молотами. Но издеваться над Рыцарем и верить в то, что главное в жизни разбираться в звуках, — не та дорога, которая к этому приведет. Нет, одна только наука, при всей глубине ее и высоких целях, не может быть искупительницей жизни.

Глава XXI

После того Дон Кихот завладел шлемом Мамбрина, а Санчо обменял, в знак победы, сбрую своего Серого на сбрую цирюльничьего ослика, которая была много лучше, они «позавтракали остатками припасов, захваченных Санчо в обозе ночной процессии». А затем «двинулись в том направлении, какое избрал Росинант, воле которого подчинилась не только воля его хозяина, но и осла, по–братски и по–приятельски всюду шедшего за ним следом», и по дороге Санчо стал сетовать на то, как мало проку и прибыли от приключений. И, рассуждая об этом предмете, выказал глубокое понимание сути героизма своего господина, когда стал упрашивать его отказаться от поисков приключений «на перекрестках дорог и в местах пустынных, где всех ваших побед и опасных подвигов все равно никто не увидит и не отметит: так они и останутся похороненными в вечном забвении, в великий ущерб и их высокому достоинству, и благим намерениям вашей милости», — так он сказал и призвал своего господина поступить на службу к какому‑нибудь императору, при дворе которого, конечно, найдется кто‑нибудь, «кто запишет на бумаге все деяния» Рыцаря, «чтобы память о них сохранилась вечно». И добавил, ибо безумие Дон Кихота уже передалось и ему: «О своих деяниях я не говорю, ибо они никогда не выйдут за пределы должности оруженосца; хотя должен вам сказать, что ежели бы существовал такой рыцарский обычай записывать подвиги оруженосцев, так, смею вас уверить, и мои заняли бы не последнее место».

Что с тобою, Санчо? И ты туда же — задумал увековечить имя свое и славу? Тоже влюбился в Дульсинею, сам того не ведая? В твоей жизни не было Альдонсы Лоренсо, в которой заключалась бы для тебя любовь к бессмертию; в твоей жизни не было любовных историй, в которых возможно — или невозможно — было бы исповедаться; дожив до соответствующего возраста, ты с благословения священника ввел к себе в дом Хуану Гутьеррес, дабы помогала тебе в трудах и была матерью твоих детей; но вот ты служишь Дон Кихоту, оставил ради него жену и детей — и уже начал кихо- тизироваться.