Житие Дон Кихота и Санчо

Глава XXIX

Но в этом даже не оказалось необходимости, ибо судьба подарила им встречу с прекрасной Доротеей — почти все дамы, фигурирующие в этой истории, прекрасны, — которая взяла на себя роль обездоленной девицы, принцессы Микомиконы, и так живо ее сыграла, что простак Санчо попался на удочку.

Дон Кихот в те поры все еще бродил в одной рубашке, был слаб, желт, умирал с голоду и вздыхал по своей владычице Дульсинее. Когда его повстречала принцесса Микомикона, он уже был одет; она бросилась перед ним на колени; Дон Кихот попытался помочь ей подняться, она отказалась встать, покуда не будет осчастливлена даром, которого просит; Дон Кихот пообещал выполнить ее просьбу, если только она не в ущерб королю, родине и той, кто владеет ключами от его сердца и свободы. Вот как следует давать обещания — осмотрительно и не рискуя. Тогда принцесса попросила его сопровождать ее и не пускаться в другие приключения, пока он не отомстит предателю, захватившему ее королевство, и Дон Кихот уверил принцессу, что она может «откинуть» печаль, ее снедающую, ибо с помощью Божией, а также с помощью его длани она скоро вернет себе престол. Если дланью Рыцаря двигал Бог, никакой другой помощи и не требовалось. Принцесса попыталась облобызать ему руки, чего наш Рыцарь не допустил, «будучи во всех отношениях учтивым и вежливым кавалером»; и поспешно пустился в путь вместе с нею.

Тут следует отдать дань восхищения тому, насколько едины и неразделимы в душе Дон Кихота вера в Бога и вера в самого себя, когда говорит он принцессе, что скоро она вновь воссядет на престоле своего древнего и великого государства, на зло и на горе смутьянам, на оное посягнувшим. Ибо никто не верует в самого себя так, как тот, кто служит Богу, ведь такой человек ощущает Бога в себе самом; никто не верует в себя так, как тот, кто-, подобно Дон Кихоту, хоть и клюнет на приманку славы, но ищет прежде всего Царства Божия и Его справедливости. Все прочее дается ему вдобавок, а первое в списке всего прочего — вера в себя самого, необходимая, дабы действовать.

Когда падре Лайнес и падре Сальмерон создавали Падуанскую коллегию,⁸⁸ Венецианская синьория стала учинять им великие помехи, и Лайнес, почитая дело безнадежным, написал Иньиго де Лойоле, каково было положение вещей, и попросил Лойолу отслужить мессу за предприятие, дабы Господь ниспослал им успех, ибо другого способа падре Лайнес не находил. Лойола исполнил его просьбу и отслужил мессу в день Рождества Пречистой Девы и по окончании службы написал Лайнесу: «Просьбу вашу я уже выполнил; не падайте духом, и пусть дело это вас не печалит, ибо можете не сомневаться, что завершится оно, как вы того желаете». Так оно и случилось (Риваденейра, книга III, глава VI).

И тут открывается печальная сторона Донкихотова приключения, вот как о ней узнается: «Цирюльник все еще продолжал стоять на коленях, изо всех сил стараясь подавить свой смех и придержать рукой бороду, — ибо, если бы она свалилась, возможно, что их доброе — по мнению Сервантеса — намерение кончилось бы крахом». [23] До сих пор речь велась о приключениях, которые случай припасал для идальго на путях и перепутьях, о приключениях, уготованных природой и Господом для славы Рыцаря; теперь же начинаются приключения, которые будут подстраивать ему люди, и эти приключения окажутся самыми тяжкими из всего, что выпадет ему на долю. Теперь герой — именно потому, что он герой, — становится игрушкой окружающих и ми-. шенью насмешек; и нечестную кампанию против него ведет вся честная компания. Цирюльник старается подавить смех, чтобы остаться неузнанным. Знает: смех срывает с нас личину серьезности, а личина эта так же фальшива, как фальшивая борода: свалится — и все лицо на виду.

Тут и начинается, как я уже сказал, самое печальное из всего, что выпало Дон Кихоту на долю. Прекраснейшие и самопроизвольнейшие из его приключений позади; впредь приключения, по большей части, будут ему измышлять и подстраивать злокозненные люди. Доныне мир не знал героя, он же, в свою очередь, пытался сотворить себе мир по собственной прихоти; отныне мир знает Дон Кихота и принимает, но только насмешки ради и ради того, чтобы, подделываясь ему под лад, манипулировать им по своей прихоти. Вот и стал ты, бедный мой Дон Кихот, игрушкой и потехой цирюльников, священников, бакалавров, герцогов и бездельников всех мастей. Начинается твое мученичество — и горькое из горьких: мученичество, уготованное тебе насмешниками.

Но зато по этой самой причине твои приключения, хотя и проигрывают в смысле героичности, выигрывают в смысле многозначительности, поскольку так или иначе, тем или иным образом их провоцирует мир. Ты хотел сотворить из нашего мира свой собственный, восстанавливая попранную справедливость; теперь наш мир приемлет твой, как частицу самого себя, и ты вступаешь во всеобщую жизнь. Ты утрачиваешь долю донкихотства, но зато заражаешь им всех, кто над тобой насмешничает. Смеясь над тобою, за тобой следуют, восхищаются тобой и любят тебя. Ты причиною тому, что бакалавр Самсон Кар- раско в конце концов примет розыгрыш, им же измышленный, всерьез, и если вначале он искал битвы шутки ради, то затем начнет искать ее ради чести. И пусть себе цирюльник ухмыляется в накладную бороду. «Се — человек», — сказали в насмешку о Господе нашем Иисусе Христе;⁸⁹ «Се — безумец», — скажут о тебе, владыка мой Дон Кихот; и ты станешь безумцем, единственным в своем роде, — Безумцем с большой буквы.

А Санчо, бедняга Санчо, хотя и знает кое‑что о фарсе, ибо видел закулисные приготовления к спектаклю, верил все‑таки героической верой в королевство Микомикон и даже размечтался о том, как будет вывозить оттуда негров на продажу и разбогатеет. О незыблемая вера! И пусть нам не толкуют, что веру в нем разжигала алчность; напротив, именно вера‑то и пробуждала алчность в Санчо.

Тут священник разыграл сцену нечаянной встречи и приветствовал односельчанина Алонсо Кихано как славного своего соотечественника Дон Кихота Ламанчского, как «цвет и сливки благородства (…) квинтэссенцию странствующих рыцарей»; и тем самым наш герой был с благословения особы духовного звания утвержден на роль игрушки для всей округи; хитроумный же идальго, как только узнал сеньора лиценциата, попытался было спешиться, ибо священник шел пешком. Так Рыцарь наш уплатил дань шутнику: ведь как‑никак тот был пастырем душ у них в деревне.

Из‑за незадачи с мулом у цирюльника отвалилась борода; и священник водворил ее на место с помощью заклинания, чем «Дон Кихот был чрезвычайно удивлен и попросил священника при случае сообщить ему это заклинание». Ах, бедный мой Рыцарь, как начал ты клевать на наживку, что подсовывают тебе насмешники! Уже не ты выдумываешь чудеса, а тебе их выдумывают.

Священник, однако ж, не удовольствовавшись ролью насмешника, взял на себя заодно и роль карателя и адресовал весьма язвительную диатрибу храбрецу, освободившему каторжников; причем притворился, что не знает, кто это сделал. А Рыцарь, который «при каждом слове менялся в лице», помалкивал и делал вид, что сие к нему не относится, поскольку говоривший‑то был все‑таки его священником и его исповедником.

Глава XXX

И промолчал бы, не выдай его Санчо: оруженосец возьми да брякни, что освободил этих закоренелых лиходеев не кто иной, как его господин. Проговорился тот, кто был частицей Донкихотова мира. «Глупец, — сказал тут Дон Кихот, — не надлежит и не подобает странствующим рыцарям проверять, виновны или не виновны те удрученные, оскорбленные и закованные в цепи, которых они встречают на больших дорогах; им подобает только помогать нуждающимся, обращая внимание на их страдания, а не на их преступления», — и добавил все прочее, вызвав на бой тех, кому покажется дурным его донкихотовское деяние, но исключив из их числа почтенную особу сеньора лиценциата. Великолепный ответ, достойно венчающий доводы, приведенные Рыцарем в момент освобождения каторжников. Естественно было, что священник, как и прочие священники, с которыми на протяжении своей истории сталкивался идальго, рассуждал как человек мирской и земной, ибо платили ему — за то, чтобы служил священником, — люди земной и мирской природы; но Дон Кихоту подобали чувства природы божественной и небесной. О владыка мой Дон Кихот, когда же научимся мы видеть в любом каторжнике — прежде и превыше всего — человека, нуждающегося в помощи, и вглядываться в те мучения, которые его преступление причиняет ему самому! Пока не доживем мы до той поры, когда при виде самого ужасного преступления у нас вырвется само собою восклицание: «Бедный брат мой!», относящееся к преступнику, до той поры христианский дух разве что коснулся оболочки души нашей, но внутрь не проник.