Житие Дон Кихота и Санчо

Тут, во исполнение замысла насмешников, принцесса Микомикона наплела Дон Кихоту всяческого вздору себе в оправдание. И как ни грустно, но Дон Кихот и Санчо все приняли на веру, ибо героизм доверчив по природе. Вот уж повеселились насмешники. Дон Кихот повторил свои обещания, но не согласился жениться на принцессе, что пришлось весьма не по нраву Санчо, и тут оруженосец повел такие речи, поставив Микомикону выше Дульсинеи, что господин его «не стерпел и, подняв копьецо, без всяких слов и предупреждений закатил Санчо таких два удара, что тот растянулся во весь рост».

Эта безмолвная кара, единственный поступок всерьез средь столь плоских насмешек, возвышает наш дух; серьезности, глубочайшей серьезности были исполнены доводы, приведенные в ее обоснование Дон Кихотом: объявил он, что если бы Дульсинея не давала силы его руке, он не мог бы убить и блохи, ибо Дульсинея избрала его руку орудием своих подвигов и тем довела их до счастливого завершения. Так оно воистину и есть, и когда мы побеждаем, то победу одерживает за нас Слава. «Она сражается во мне и побеждает мною, а я живу и дышу ею, и от нее моя жизнь и бытие». Героические слова, которые нам должно запечатлеть в сердце! Слова, которые для кихотианства то же, что для христианства слова апостола Павла: «Я сораспялся Христу, и уже не я живу; но живет во мне Христос» (Гал. 2:19—20).

И всякое великое дело меж людьми так вершится, а причина в том, что если дело и впрямь великое, то вершиться оно должно в дар человеку; любому — мужчине или женщине, но лучше женщине. Цель человека — человечность, но человечность, воплощенная в каждом человеке, индивидуализированная; и если человек избирает целью природу, то прежде всего ее очеловечивает. Бог есть идеал человечности, Он Человек, проецирующийся в бесконечность и в ней увековечивающийся. Так и должно быть. К чему вы толкуете о заблуждении антропоцентризма? Разве не утверждаете вы же, что у бесконечной сферы центр повсюду, в любой ее точке? Для каждого из нас центр находится в нем самом. Но человек не может действовать, если не поляризует этот центр; не может жить, если не переместит его. А куда переместить, как не на другое существо, ему подобное? Любовь к человеку, мужчины к женщине, хочу я сказать, — источник всех чудес на свете.

«Я живу и дышу ею, и от нее моя жизнь и бытие». Когда говорил ты это о своей Дульсинее, о мой Дон Кихот, не вспоминал ли твой Алонсо Добрый о той Альдонсе Лоренсо, по которой томился двенадцать лет, так и не решившись сознаться ей в безмерной своей любви? «Живу и дышу ею!» В ней жил, и дышал, и обрел жизнь и бытие твой Алонсо Добрый — тот, кто всегда с тобою, сокрытый в твоем безумии; в ней жил он и дышал на протяжении двенадцати долгих лет жестокого и мучительного здравомыслия. Она стала предметом тайных его мечтаний; нежный ее образ, который видел он всего четыре раза, и то мельком, питал его упования, раз уж не было суждено ему услаждаться воспоминаниями. В ней обрел он жизнь и бытие, жизнь, которая протекала в тайная тайных его сознания, подобно тому как воды Гуадианы немалую часть своего пути протекают под землей; но тайная эта жизнь питала в том укромном русле корни будущих подвигов, которые Рыцарю суждено было совершить. О мой Алонсо Добрый, вот удел твой — жить и дышать Альдонсой, которая знать о том не знала и ведать не ведала, вместить и жизнь, и бытие в нежный образ, питающий душу!

Но Санчо, плотский человек, не сдался, а совсем напротив, стал настаивать, чтобы господин его женился на принцессе: потом пускай себе, если хочет, слюбится с Дульсинеей. Что сказал ты, Санчо, что сказал ты! Откуда тебе знать, что, уязвив душу Дон Кихота, ты затронул самую чувствительную жилку в сердце Алонсо Кихано! К тому же Дульсинея не соглашается ни на совместное владение, ни на раздел, и тот, кто хочет, чтобы она принадлежала ему одному и всецело, должен отдать себя всецело ей одной. Много есть охотников вступить в брак с Фортуной и взять в любовницы Славу, да радости мало: одна разбередит их ревностью, а другая, насмешница, от них ускользнет.

Рыцарь и оруженосец продолжали беседу, и в конце концов Дон Кихот попросил у Санчо прощения зато, что поколотил его: ведь Санчо, оказывается, видел Дульсинею недолго и не успел «со всех сторон рассмотреть ее красоту и все ее прелести; но так, в общем, — заключил оруженосец, — она кажется мне хорошенькой». Таким‑то манером наши Санчо, если их поколотить, идут на попятную и врут, выхваляя Дульсинею, которой в глаза не видели и знать не знают. Затем по настоянию принцессы Санчо испросил у Дон Кихота прощения, приложившись к руке его, и великодушный идальго даровал оруженосцу оное и благословил его. Да будут благословенны два удара копьем, друг мой Санчо, ведь зато ты получил благословение своего господина. А получив столь полновесное прощение, ты уж наверняка счел благом наказание, за которое его сподобился.

Затем слуга и господин немного опередили остальных, беседуя о своем; и тут Санчо вновь обрел своего осла: им повстречался Хинес де Пасамонте, переряженный цыганом и ехавший на Сером; и при виде Рыцаря и оруженосца он спешился и дал тягу.

Глава XXXI

И сразу вслед за тем произошла эта самая замечательная беседа меж Дон Кихотом и Санчо о встрече последнего с Дульсинеей. Когда Санчо сказал, что во время их встречи она «на заднем дворе просеивала две фанеги зерна», Дон Кихот ответил: «Да, но имей в виду, что зерна, к которым прикасались ее руки, превращались в жемчужины», а когда сообщил Санчо, что зерно было желтое, Дон Кихот сказал: «Уверяю тебя (…) это провеянное ее руками зерно дает несомненно белый хлеб». Добавил оруженосец, что когда подал он письмо, то услышал приказ положить его на мешок, ибо просеивавшей было недосуг читать, покуда не кончит работу, на что Дон Кихот промолвил: «Мудрая сеньора! (…) Она хотела прочитать его не спеша, чтобы полностью им насладиться». Еще заметил Санчо, что от Дульсинеи исходил дух, как от мужчины; «Не может этого быть! — вскричал Дон Кихот, — просто у тебя был насморк или ты почуял свой собственный запах. Но я‑то знаю, как благоухает эта роза меж шипов, эта полевая лилия, этот раствор амбры». Затем сообщил Санчо, что Дульсинея, не умевшая ни читать, ни писать, взяла да порвала письмо на мелкие кусочки, «не желая, чтобы кто‑нибудь его прочел и чтобы в деревне узнали про ее секреты», с нее довольно было и того, что передал ей Санчо на словах насчет покаяния своего господина; и сказала, что ей желательно повидать Дон Кихота и пусть бы он отправился в Тобосо. На вопрос своего господина, чем одарила его Дульсинея на прощание, Санчо отвечал, что получил от нее не драгоценность, а кусок хлеба с сыром, который она протянула ему через забор; и молвил Дон Кихот: «Она обыкновенно щедра (…). Должно быть, в эту минуту у нее не было под рукой драгоценности, оттого она тебе и не дала. Впрочем, рукава и после Пасхи не лишни; я с ней поговорю и все улажу».

Молю читателя перечитать весь этот восхитительный диалог, ибо в нем зашифрована глубочайшая суть кихотианства как доктрины познания. На выдумки Санчо, в которых события измышлялись соответственно жизни приземленной и внешней, Дон Кихот отвечал высокими истинами своей веры, основой которым была жизнь во всей своей значительности и глубине.

Не разум творит для нас мир, но воля, и старый схоластический афоризм: «Nihil volitum quin praecognitum» — «Ничто не может быть любимо, если сначала не было познано», следует исправить: «Ничто не может быть познано, если сначала не было любимо».

Сей ненадежный мир таков: Ничто ни правда в нем, ни ложь, Ведь все решает цвет очков, Которые ты изберешь.

Так сказано у нашего Кампоамора.⁹⁰ Но его стихи тоже нуждаются в поправке: в этом мире все правда и все ложь. Все есть правда, когда дает пищу душевным взлетам и жизнь плодотворным деяниям; все есть ложь, когда душит благородные порывы и производит на свет бесплодных уродцев–недоносков. По плодам их узнаете людей и вещи. Всякое верование, которое способствует деяниям, утверждающим торжество Жизни, есть истина; и ложь — всякое верование, способствующее торжеству Смерти. Критерий истинности — жизнь, а вовсе не соответствие логике, оно всего лишь критерий разумности. Если моя вера побуждает меня творить либо приумножать жизнь, каких еще доказательств вам от нее надобно? Когда точные науки служат убийству, точные науки лгут. Если ты бредешь, погибая от жажды, и в видении представляется тебе то, что мы именуем водою, и ты бросаешься к ней и пьешь, и жажда твоя утолена, стало быть, то, что ты увидел, правда и вода настоящая. Истина есть то, что, побуждая нас действовать тем или иным образом, способствует обретению такого результата этих действий, который обеспечит полнейшее достижение цели.