Дневник

Я уже в точности слов Батюшки не помню, а поэтому боюсь писать смело, ибо могу написать что-либо и неправильно.

Вчера вечером долго с Батюшкой засиделись — до двенадцати часов. Больше занимались делом. Только под конец Батюшка рассказал про себя, как Господь охранял его от женского пола в миру, как не попустил ему жениться, хотя было много невест.

— Словно мухи на мед, они лезли на меня. Я не был никогда красавцем, правда, не был и уродом. Поэтому я это приписываю тому, что диавол их на меня напускал, ибо у него прекрасное чутье и он чуял, что во мне есть что-то такое, то есть склонность к иночеству, и ему хотелось меня закрутить, но Господь спасал.

Я думал, что если бесы могут внушать нам мысли и если душа может слышать слова бесов, то бесы видят и слышат наши мысли. Но Батюшка сказал, что это не так.

— Бесы могут нам внушать мысли, но не могут знать, приняли ли мы их или нет. Поэтому они делают так: внушают нам мысль и смотрят на лицо, желая по его выражению узнать, как отнеслись мы к этим мыслям.

Это мне многое открыло и сделало понятным.

Помню, 23 сентября, когда я с Батюшкой пил утренний чай, он начал говорить так:

— Представьте себе, что какой-нибудь человек семейный, молодой, по ошибке был заподозрен в убийстве и сослан в Сибирь на вечную каторгу. У него осталась молодая жена с маленьким сыном. Конечно, жена знала, что муж ее страдает невинно. Так проходит, положим, тридцать лет. Безвинно страдающий сидит в тюрьме и в узкое окошко видит всегда по вечерам, что дом генерала-губернатора освещается: там идут балы, танцы, пиры, веселье… Но вот прежнего губернатора сменили, приехал новый. По внешности в доме губернатора ничего не изменилось: также идут пиры и веселье. Но вот новый губернатор пожелал основательно осмотреть тюрьму. Окруженный подчиненными, идет он по тюремным заключениям и спрашивает каждого заключенного, за какую вину он здесь находится. Дошла очередь и до этого безвинного страдальца. Молодой губернатор спрашивает:

— А ты за что?

— За убийство, — отвечал тот и не стал оправдываться.

Но что-то губернатор начинает в него всматриваться пристальнее, спрашивает, откуда родом он, где жил, есть ли родные. И из рассказа узнает, что это его отец. Оба бросаются друг другу в объятия. Можете представить себе их чувства?! И мог ли предполагать губернатор, что в этой тюрьме сидит его отец, хотя он и видел эту тюрьму каждый день со своего высокого балкона. А также мог ли предполагать заключенный, что в этом роскошном доме, где каждый день пиры и веселье, живет его сын, которого он оставил ребенком пяти лет? Конечно, сын тотчас же освобождает отца! Делает запросы, справки, и оказывается, что, действительно, он невинно страдал, что убийца — совсем другой человек. Но почему этот заключенный был освобожден? Потому что сын его, когда узнал его, по своей влиятельности и силе повернул дело совсем в другую сторону… Подобно этому, может быть, если сын поступит в монастырь, а родители его уже умерли, вот они и узнают, что их сынок поступил во святую обитель и рады, что есть за них молитвенник. То просфорочку вынет за них, то на панихиде помянет, то еще как помолится, а они все повесточку получают да получают и переходят все к более и более легким мукам, ибо по молитвам Церкви умершие получают облегчение своей загробной участи. А какая польза родителям была бы, если бы он потерял веру в Бога и умер бы с проклятиями на устах?!

Я помню, когда я был маленький, у нас была картина в доме. Она изображала следующее: стоит Петр I Великий, а перед ним на коленях молодой человек, около которого стоит его отец, приговоренный к ссылке в Сибирь за какие-то преступления. Этот молодой человек просит Петра I освободить его отца, ибо он стар, не сможет перенести тяжких трудов, кроме того, в нем нуждается семья.

— Лучше сошли меня в Сибирь вместо отца, ибо я молод, силен и свободен, — говорил юноша. — Петр прослезился и сказал:

— Освобождаю этого человека за то, что у него есть такой сын!

Так мне рассказывал про эту картину мой отец и учил меня молиться за него. Да и вообще учил он меня молиться. Возьмет бывало меня, поставит с собой и велит прочесть «Богородицу», «Царю Небесный» и еще что-либо. Учил меня читать 90–й псалом, и я его тогда выучил наизусть в один день. Конечно, я теперь молюсь за отца каждый день!

Все это мне Батюшка тогда рассказал подробнее, чем я это передал здесь. Да, может быть, что-либо и серьезное выпустил, ибо не надеюсь на свою память, а прошло уже более двух месяцев.

Вечер. Сейчас возвратился от Батюшки. Он говорил мне об о. Анатолии, покойном старце, что тот любил Бога, как только можно было ему любить, и что это чувствовалось всякому, кто к нему приходил.

Коснулись немного молитвы Иисусовой и вообще духовной жизни. Такие беседы я люблю.

Вчера за бдением Батюшка говорил слово о внешнем и внутреннем монашестве. Говорил хорошо. Указывал на «Поучения преп. аввы Дорофея» как на прекрасную книгу, научающую нас и внешнему и внутреннему монашеству.

— Сначала надо приобрести внешнее монашество или монашеское ученичество, но на этом не останавливаться, а идти далее. Вот преп. авва Дорофей и научает, как соединять одно с другим. Внутреннее монашество есть очищение сердца от страстей при содействии молитвы Иисусовой. Монашеский чин выше царского, ибо царь хотя бы долго процарствовал, все-таки умрет, и царствование его прекращается. А монахи должны быть царями и иереями Бога Вышнего во веки.

Припоминается мне Батюшкина беседа о господине Погожеве, известном более под псевдонимом «Поселянин». Он пишет статьи духовно-нравственного содержания.

— Вы себе представить не можете, какая громадная разница между теперешним его лицом и прежним. Ничего нет общего! Я помню, был он у нас в Скиту за трапезой лет 15–17 назад. Я сидел в уголке около портрета о. Паисия Величковского, а он сидел на первом месте около иеромонаха. Я залюбовался им. Не подумайте, что я говорю про телесную красоту, нет, я говорю про внутреннюю красоту, которая выступала наружу в выражении его лица и даже во всех его движениях. Было лето, окна в трапезной были растворены. Он сидел как раз перед окном, спиной к читающему. Помню, подали уже второе или третье, он съел две-три ложки и, положив ложку, устремил свой взгляд в окно. И чувствуется мне, что смотрит он на храм, на чудные сосны, затем поднимает взор еще выше в голубые небеса с мыслью о великом и бесконечном Боге. «Господи, — думаю я, — какой же должен быть внутренний мир этого человека?!» И до тех пор я уже знал его по его сочинениям, а тогда я просто полюбил его. Я попросил у о. Иосифа благословения познакомить меня с ним. О. Иосиф прислал его ко мне в келию, и там была у нас беседа первая и последняя. Вот я ему и говорю теперь, когда он был у меня:

— Вы помните тогдашнюю нашу беседу?

— О, да! Она вся у меня здесь, — он прижал руки к сердцу.

— Помните, я тогда говорил о внутреннем монашестве, которое вам собственно и нравится. Так вот, поступайте к нам в Скит, вам еще не поздно. Но только не думайте, что сразу нужно на небо взлететь и мертвецов воскрешать! Нет, сначала нужно упражняться во внешнем монашестве, перешагнуть его. А приступать сразу к внутреннему нельзя, нужно потерпеть всякие скорби, унижения и озлобления, и внутри себя от диавола, и совне от неразумных собратий. Сначала нужно пройти весь искус. Иногда даже будете чувствовать отвращение и ненависть к монашеской жизни. Нужно испытать борьбу со страстями, стяжать смиренное о себе мнение и многое другое… Поступайте к нам в Скит, дам я вам келейку. Будете ночью выходить любоваться чудным звездным небом… И сами посудите: что принес вам мир? Какую получите вы от него пользу?

— Хорошо… Теперь я буду приезжать в Скит. Ну, а если я поступлю в Скит, то меня заставят бревна таскать, а я этого не могу!