Дневники св. Николая Японского. Том III

19 апреля/1 мая 1897. Суббота

Святой недели.

Ночью в двенадцать часов громкий стук разбудил: «Телеграмма!». Оказывается, из Санномия: «Христос воскресе! Едем четверо. Львовский». Вот снег на голову! Я совсем не ждал его с семьей так скоро: квартира его занята учениками Семинарии. Пришлось вывести их в одну из комнат, занятых учениками Катихизаторской школы, а сих стеснить в одну комнату. Сейчас (полдень) и производится все это перемещение.

С семи часов утра была Пасхальная служба; служили отцы Сато, Циба и Мидзуно; пели оба хора; после Литургии роздан артос. Из русских в Церкви был известный путешественник Бронислав Людвигович Громбчевский, полковник, едущий на службу в Благовещенск, после службы бывший у меня и начавший очень интересные рассказы, к сожалению, перебитые приходом другого гостя, полковника Рыльского, с женой, из Владивостока. Громбчевский обещал прислать для библиотеки свои карты и сочинения.

О. Иоанн Катакура согласен отпустить Моисея Минато в Немуро, но Моисей пишет, что Церковь в Ооцуци и Камаиси только что поправляется: есть уже готовые к крещению, есть и еще слушатели; просит непременно кого–нибудь взамен себя. Жаль сих Церквей, и потому Моисей не будет отнят у них. До Собора недалеко, — пусть в Немуро подождут, а пока Александр Мурокоси может там и присмотреть за Церковию, и заправлять молитвенными собраниями.

Послал на станцию Марка, звонаря, встретить Львовского, полагая, что он прибудет с восьмичасовым поездом; но сказали на станции, что такого и поезда нет, а есть в одиннадцать вечера; стало быть, газетные и расписания врут, и, стало быть, приготовления Никанора к устройству ужина гостям, приготовленная ванна, — все тщетно.

За всенощной был некто Ювачев Иван Павлович, командир амурского парохода, едущий в Россию, в Петербург, к родным. Говорил, — до слез растрогало наше пение. Совершенно то же самое утром сказал Громбчевский, католик, утерший навернувшиеся слезы даже и во время разговора о сем. Впрочем, последний тут же и сказал, что он расстроен нервами, — результат его трудных путешествий; первый — и чаю не пьет, чтобы и этим не тревожить нервы. Итак, пение наше сильно трогающее, или богомольцы легко трогающиеся? Судя по тому, как сегодня небрежно пели, и иногда безобразно кричали или пищали, конечно, — последнее. Господин Ювачев просил на память ветку из нашего сада; сорвал ему впотьмах две ветки с цветами камелий.

20 апреля/2 мая 1897. Фомино Воскресенье.

На Литургии было много и русских: матросов с «Памяти Азова», каких–то gentelmen’oв с дамами, — вероятно, русские путешественники; был еще грек «Archimandrite Е. Platis», как значится на его карточке. Службу стоял в Церкви, покрытый шапочкою, наподобие скуфьи; во время проповеди вошел в алтарь, где ему предложили антидор и теплоту; после зашел ко мне в комнату. Оказывается: настоятель в греческой Церкви в Калькуте, где прожил шесть лет; ныне возвращается чрез Америку в Грецию; остановился в Японии, чтобы взглянуть на страну; завтра отправится в Никко; значит, человек со средствами, позволяющими роскоши путешествия, а я, признаться, заподозрил, не сборщик ли, наподобие о. Георгия, снявшего с меня рясу, хоть и похудшую, словами: «Христос сказал: „Два есть, одна отдай”».

Пимен Усуи, маленький семинарист, сын катихизатора Василия Усуи, бывшего первым проповедником в Готемба, просился на три дня в Готемба и, ныне вернувшись, на вопросы мои о Церкви тамошней говорил следующее:

— Сколько вчера было на молитве?

— Пять человек.

— А сегодня?

Пимен запнулся и уже на второй вопрос:

— Три, — промолвил сквозь зубы.

— В числе этих трех и ты был?

— Да.

— Катихизатор Анатолий Озаки был?

— Да.

— Кто же третий?

— Мой приятель (с которым он лазил по горам и удил рыбу, о чем только что говорил).

— А когда твой отец был там, сколько собиралось на богослужение по воскресеньям?

— Человек двадцать.

Вот что значит плохие катихизаторы: при них Церковь опускается–опускается и, наконец, совсем почти замирает, хотя не исчезает и не умирает, — об этом можно заключить уже потому, что христиане во всех домах с великою радостию приняли и угощали Пимена, сына их прежнего любимого катихизатора.

Всенощную пропели сегодня причетники; в Церкви были все учащиеся и очень мало христиан из города.

В десять часов, только что собирался лечь спать, говорят, Дмитрий Константинович Львовский приехал. Нашел их уже входящими в их квартиру: он, жена и малые дети: Петя и Маша, еще не умеющие ходить; японцы Обара, Тоокайрин, Кавамура и прочие певцы и многие семинаристы уже собирались и радостно приветствовали. Оказалось, что он прибыл на французском почтовом пароходе вплоть до Иокохамы, а мы ждали его по железной дороге из Кобе. Никанор устроил кое–какой ужин им, и мы проговорили часа два.

21 апреля/3 мая 1897. Понедельник.

Радоница.

С семи часов Литургия и потом общая панихида; первую служили все наличные шесть священников и два диакона; на панихиду выходил с ними и я; блюдами и чашками с изукрашенною кутьею заставлены были: четыре столика соборных и четыре длинных классных стола. Христиан было много, несмотря на дождь; все зажгли свечи на панихиду, что побудило меня, отложив в сторону мелочную экономию, велеть Кавамура раздать свечи и учащимся. Пели оба хора. По случаю непрекращающегося дождя священники взяли с собою на кладбище только эпитрахили и кресты, также кадила; диаконы (без стихарей) и певцы пошли с ними помогать и петь.

Петр Мисима пишет, что в язычнике Уно, в Намамае–мура, к которому он направлен был (смотри отметку 9/21 апреля), он нашел двадцатилетнего юношу, писаря в деревенском правлении, робкого и загнанного, побоявшегося ввести Мисима и в дом свой. Бесплодно пробыл там Мисима сутки, даже пожелавшему христианского наставления не мог преподать сие наставление.

Почти буквально то же самое было и с язычником Судзуки, в Канеда, попросившимся в христианство (смотри 9/21 апреля). Катихизатор Яков Мацудаира нашел его, но в то же время погрузил в крайнее смущение: оказалось, что ни родители сего юноши, и никто в доме не подозревал поползновений его перейти из мрака в свет. Кроме гонения в доме, ничего в настоящее время для него нет; будущее же в руках Божиих.

22 апреля/4 мая 1897. Вторник.

Начались обычные занятия в школах, и у нас с Накаем исправление перевода — с двенадцатой главы Евангелия Луки.

Диакон Стефан Кугимия привел (в третьем часу) двух своих знакомых: Луку Окабе, родом из Усуки (сын Кароо), ныне жителя Хоккайдо, молодого, повидимому, богача, собирающегося в Америку учиться живописи, и молодого язычника, тоже собирающегося в Америку изучать философию. Нашли куда направить свои специальные устремления! Часа полтора объяснял философу начальные истины веры и дал книги продолжить изучение. Беседа с ними прервана визитом молодых офицеров с «Памяти Азова» — Алеши Пеликана и Сергея Вернандера, последний, как москвич по воспитанию, не преминул сделать пожертвование на Миссию — десять ен. Дал им наружный и внутренний виды Собора.

Их сменила визитом m–me Ямада, мачеха учительницы Елены Ямада. Некогда было с нею долго толковать, ибо уже было за шесть часов, и Накаи пришел для перевода. В коротких словах она передала, что Елена разливается слезами, сидя в своей комнате. Из–за чего? Принуждают ее выйти за Григория Такахаси, согласно ее прежде вымолвленному слову, тогда как она ныне передумала и хочет за служащего Церкви (Иоанна Кавамото), прося для этого отсрочки на год или на два, чтобы служить в это время учительницей, как ныне; Анна же, начальница школы, говорит, что, если отказывается от своего прежнего слова, то должна оставить школу. — Я сказал, что не мешаюсь в такие дела, как сватовство: эти дела, по–моему, должны быть предоставлены свободе тех, кого они прямо касаются, и их родителей, обязанных руководить советом в сем случае. Впрочем, не вижу причины, почему бы Елена была удалена из школы, если не хочет выйти за одного, предпочитая другого, к которому более лежит ее сердце, и который тоже законным образом сватается.