«Жизнь моя, иль ты приснилась мне...»(Роман в документах)

— Афонька, антихрист, сучий сын… Отблагодарил, племянничек!.. Потравил нас всех… Как крыс!.. Весь наш род кончал… Я-то что… Зола!.. А кота жалко… Настенка, родимая!.. На кого же я вас покидаю? Как же вы без кормильца-то?.. Сиротки вы мои, сиротиночки!.. Оставил нас Господь… Как жить-то станете?.. Чего кусать будете?.. Ты, Настенка, держись!.. Тебе Ваську на ноги ставить… Ангелочка нашего… Держись, родимая, ненаглядная!.. А я все — отхожу!.. Дых последний прими… Только тебе отдам… Рыбонька моя золотая, бесценная… На кого ж я тебя покидаю?..

Он мотал лежавшей на подушке головой и скрипел зубами, изображая, как ему тяжко, при этом не забывал, однако, время от времени приоткрыв, косить глазом, оценивая обстановку.

В такие часы я должен был находиться рядом с ним настороже. Дело в том, что никогда не страдавший падучей болезнью дед в пьяном кураже любил с удивительной достоверностью и полной самозабвенной отдачей изображать припадки: неистовая буйная сила изгибала и подбрасывала его большое, совсем молодое тело, ноги и руки судорожно дергались, к тому же он хрипел и пускал слюну. Однажды дед так увлекся представлением нам падучки, что слетел, свалился с кровати и разбил себе голову. Это вмиг отрезвило его и вызвало взрыв такого небывалого яростного мата, что бабушка опрометью кинулась к нему, подложила на полу под голову деда подушку, припала к нему, покрывая поцелуями лицо, стремясь успокоить, смягчить деда, чтобы он в бешенстве не набросился на дяшку. С той поры по просьбе бабушки я, как только пьяного деда укладывали на кровать, должен был неотлучно стоять рядом, чтобы в случае чего не дать ему снова упасть, отталкивать от края кровати к бревенчатой стене.

В трезвом виде дед никогда не называл бабушку «родимой» или Настенкой, тем более «бесценной», «рыбонькой» и «ненаглядной», и меня никогда не называл «ангелочком» или как-нибудь ласково, но сейчас дед притворялся, придуривался, изображал, вредничал и потому все средства и слова были для него хороши.

В трезвом виде дед никогда не плакал, но в такие вечера, когда спьяна куражился и издевался над дяшкой, он так истово и убежденно рыдал, выл и причитал, как бывалая, опытная плакальщица, и еще от полноты чувств захватывал в кулак и с силой выдирал темно-рыжую шерсть у себя на груди. Зная сотни, в том числе и обрядовых, песен, частушек и причитаний, он умудрялся — от имени своих родителей — и сам себя оплакивать и, подвывая, в голос причитал:

Бабушка, расстроганная беспокойством деда о нашей судьбе и пропитании после его смерти и тем, что он только ей доверял принять последнее дыхание, тихонько всхлипывая, вытирала глаза платочком, а причитаний уже не выдерживала и заливалась слезами: ее душа разрывалась от любви и жалости к деду, к Афанасию и ко мне.

Дяшка, отставив гармонь и упорно не глядя в сторону деда, сидел под иконами в каком-то оцепенении, сжав кулаки и стиснув зубы, стойко выдерживая, лишь два или три раза он не смог сдержаться, и слезы катились у него из глаз.

Это были вечера какого-то общего помешательства или бредового психоза. Несомненно, все понимали, что никто колбасу не отравлял, к тому же дед не стал ее есть и выплюнул, а кот Брысик, сожравший выплюнутый им кусок, и спустя несколько часов бегал по двору живой и невредимый, и что почти родной сын не помышлял ни о каком нанесении даже малейшего вреда самым близким людям, воспитавшим его с раннего детства. Бабушка, работая до упаду, чтобы никому, даже деду, «не должать», никогда не жалилась на трудности и жила в убеждении, что деду нельзя перечить и спорить с ним. Добрая и терпимая к человечьим слабостям, она была уверена, что все люди имеют причуды и недостатки, заранее им за них прощала — «уж такими их Боженька сделал» — и полагала, что если дед раз в полтора-два месяца поблажит, ничего страшного не произойдет и приговаривала:

— Столько годов вместе прожили, радостей было немного, а горя- то что переделили… и это уляжется.

Но бывали и вечера умиротворения. Когда дед не чудил, он брал в руки баян или балалайку и начиналось мое обучение песням, частушкам, припевкам и народным пляскам…

Отслужив армию, крестьянский сын Афанасий Круподеров попал на службу в органы НКВД. В середине 30-х годов был сержантом госбезопасности, состоял в охране лиц, облеченных высокой властью, и по услышанным от него рассказам не только издали видел самого Сталина, но и вблизи, когда открывал дверцу автомобиля, и даже якобы лично общался с ним. Дяшка был способным в учении, много читал и стремительно рос по службе, незадолго до войны стал капитаном или майором госбезопасности, имел, казалось бы, власть и все возможные блага: наркомовскую квартиру, пайки, машину, дачу, а счастья, точнее так желанного супругами ребенка, не было, не получалось…

Из подслушанных разговоров бабушки и матери, тетушка Аглая, дяшкина жена-балерина, несколько раз ездила на разные женские курорты, в Москве и Ленинграде ее смотрели самые известные профессора, однако все было без пользы, без результата. В конце концов, году в тридцать восьмом, уже после смерти деда — дяшка Круподеров на похороны приехать не смог, хотя ему сообщили: борьба с «врагами народа» была в самом разгаре и он не только на день, на несколько часов не мог отлучиться из Москвы — они взяли из детского дома девочку полутора или двух лет, говорили, хорошенькую, словно ангелочек. Отбирали долго и тщательно, поскольку ребенок, как порешили, должен был иметь обязательное внешнее сходство с Аглаей Стратоновной и дяшкой Круподеровым. Я ее ни разу не видел: как только она появилась, меня в их дом перестали приглашать.

Что же было дальше?.. Девочку торжественно удочерили, рассказывали, что было большое застолье с участием артистов оперетты, коллег-товарищей дяшки и его начальства, малышке даже имя изменили: из Маши сделали Сталиной. Для ухода за ней была подобрана специальная нянька, до того воспитывавшая детей и внуков у академиков и якобы даже у маршала. Какое-то время тетушка и дяшка с увлечением занимались этим ребенком, однако продолжалось это недолго, менее года, а затем Сталину, не знаю уж под каким именем, возвратили обратно в детский дом. Из тех же домашних разговоров я узнал, что и Аглая Стратоновна, и сам дяшка в этом ребенке полностью разочаровались и что якобы переживания были так сильны, что к тетушке не раз вызывали неотложку, ее месяцами отпаивали валерьянкой и даже возили к знахарке в далекую деревню куда-то за Можайск. Как впоследствии тетушка объясняла или оправдывалась за свой поступок моей матери или бабушке, девочка оказалась испорченной настолько, что постоянно трогала пальцами свою письку даже в присутствии гостей, не по возрасту много ела, просыпаясь ночами, подолгу плакала и кричала, не давая никому покоя, что якобы свидетельствовало, по утверждению детских врачей, о плохой наследственности. Ко всему прочему, добавляла тетушка, она хоть и привязалась к Сталине, но так измучилась, что чуть из-за нее чахотку не получила.

Бабушка при всей мягкости своего характера к возвращению девочки в детский дом отнеслась весьма неодобрительно.

— Письку трогала? Ну и что? Так она же несмышленая, ей все интересно! Радовались бы, что ручку свою дверями не зажала и не порезала!.. Ежли много ест, так это хорошо… А сам-то Афонька в ее возрасте, как только продирал глазенки, требовал: «А что я буду ку- сить?» Ребенок, известное дело… Как покушает, так и растет. Этому радоваться надо! Ну и что, что по ночам просыпалась, так все дети по ночам просыпаются. А ты ее успокой, обласкай, она снова уснет и засопит. Не в этом дело! В сердце свое они ее не пустили, так чужой им и осталась! Хучь бы мне привезли, я же троих вскормила и вырастила. Им бы жить повкусней, да поспокойнее, где уж тут по ночам подниматься! Поигрались в куклы — и будя! Баловство нагольное!