«Жизнь моя, иль ты приснилась мне...»(Роман в документах)

Спустя, наверное, год после неудачной попытки удочерения дяшке и его жене пришла в голову мысль усыновить меня и с этим предложением он приехал к бабушке. Бабушка была в ужасе, перепугалась до смерти, плакала и говорила:

— Афоня, что с тобой деется, ты совсем с лузду съехал, на тебе креста нет! Как ты такое удумал, при живых-то родителях ребенка отбирать! Дед от такого кощунства в могиле перевернется!

— Ну что вы такое говорите, маманя, и причитаете. Я же только лучшего для Васьки хочу и пекусь о его судьбе. Хватит ему обретаться в деревне, так и вырастет дубиной неотесанной. А он парнишка сообразительный, со временем поймет, что все, что я мог ему дать — образование, воспитание, круг общения — ни ваша любовь, ни его мать, она хоть и сестра моя, но кукушка, которая подбросила вам сына, а за остальное у нее душа не болит, дать не могли бы. А со Степаном я поговорю, приведу такие убедительные аргументы, что он согласится. Для всех это будет хорошее и правильное решение, да и Васька меня любит!

* * *

…Мне было лет двенадцать или тринадцать, когда в один из приездов отца дяшка пригласил нас в гости, как я потом понял для переговоров с отцом и где решалась моя судьба. Запомнил все увиденное там я в мельчайших подробностях.

Нас встретили радостно и приветливо. Дяшка с гордостью показывал свою новую огромную роскошную квартиру. В гостиной стоял большой круглый стол, накрытый вышитой скатертью, на котором уже были расставлены красивые тарелки, закуски, хрустальные рюмки, рюмочки и бокалы, разноцветные бутылки и большой букет огненно-красных роз, во всех углах размещались столики с вазами и вазочками, под каждой из которых были вышитые салфеточки с таким же рисунком, что и скатерть, вдоль широкого окна с двойными шторами — в центре тюлевые, по бокам бархатные — стоял плюшевый диван, на подлокотниках лежали такие же вышитые салфетки, а по спинке шествовало целое стадо фарфоровых слонов от большого до самого крошечного (я насчитал их десять штук), на стенах в дорогих рамках висели картины, в том числе и дяшкины, написанные маслом.

Дяшка что-то вполголоса говорил отцу, потом, взяв его за локоть, повел в кабинет. В кабинете на массивном письменном столе стояла красивая лампа с зеленым абажуром, лежали две книги и альбом, окно в кабинете было завешено плотными шторами, вдоль стены от пола до потолка необъятных размеров шкаф с книгами, а на свободной стене в рамках висели только две фотографии.

На одной из них на переднем плане в удобных дачных плетеных креслах на открытой веранде сидели: товарищ Сталин во френче с отложным воротником и накладными карманами, лысый человек в больших круглых очках-пенсне — именно его дяшка почтительно назвал «Хозяином», — а чуть в стороне — немолодой мужчина в косоворотке, с крупной бритой головой, маленькими ушами и вздернутым носом, внешностью очень похожий на бульдога, правда, с незлым, а всего лишь невеселым задумчивым лицом — дяшка назвал его «Главным», Александром Николаевичем. Он сидел в точно таком же плетеном кресле, как и товарищ Сталин с «Хозяином», только несколько в стороне и чуть сзади, было понятно и совершенно ясно, что он хоть и прозывается «Главным» и сидит почти что рядом с двумя великими людьми, но сам-то совсем другого ранга и должность у него намного меньше. На заднем же плане, как три богатыря, стояли три рослых дюжих молодца с выпяченными вперед развернутыми грудными клетками, схваченными широкими ремнями, подобранными животами, в галифе и хромовых сапожках: одного из них дяшка назвал Иваном, «Серым», второго — уважительно Николаем Николаевичем, а третьим был собственной персоной сам дяшка. Все трое стояли настороженные, словно фотограф направлял на снимавшихся не аппарат, а ружье и от них в любую секунду могли потребоваться самые решительные действия.

На второй фотографии Сталин стоял вдвоем с «Хозяином» в каком-то просторном помещении, зале, оба опирались на спинки мягких кресел, причем «Хозяин» что-то, должно быть по секрету, докладывал или рассказывал, а Сталин, с дружеской доверительностью склонясь к нему — голова к голове, — слушал и довольно улыбался. И опять же метрах в пяти-семи позади них и чуть правее маячили дяшка Круподеров — ну вылитый Шаляпин, только в военной форме — и Иван Серов с настороженным, волевым, решительным лицом.

Дяшка, довольный произведенным на нас впечатлением, оставил нас с отцом одних, дав нам возможность подольше и поподробнее рассмотреть эти уникальные снимки. Отец молчал, совершенно потрясенный очевидной близостью дяшки Круподерова к лицам, облеченным самой высокой властью в стране: раньше он, по-видимому, как и я, не верил его рассказам и расценивал их как преувеличенное хвастовство.

Вернувшись через минут десять, он пригласил нас в гостиную, где за накрытым столом сидела Аглая Стратоновна, и продолжил начатый без меня и прерванный разговор с отцом.

— Я тебе, Степа, анекдотец хочу один напомнить, если ты подзабыл или, может, не слыхал… Это американец говорит русскому, мол у нас, в Америке, техника до того дошла, что вот, например, берут корову, запускают в машину, а с другого конца вытаскивают сосиски, бифштексы, колбасу… А русский ему в свою очередь говорит: «Это еще что! Вот у нас такого уровня достигли, что берут, например, кусок дерьма, запускают в машину, а с другого конца выскакивает директор или даже нарком. А можно и наоборот: берут, допустим, директора или даже наркома, живьем запускают в машину, а с другого конца выскакивает кусок дерьма!..» Ты меня, Степа, понял?

Тетушка улыбнулась шутке и захихикала, как курица заквохтала, отец же сидел с каменным видом.

— Что вы, Афанасий Кузьмич, хотите этим сказать?

— А то, Степа, что ты хоть и не нарком и даже не директор, а всего лишь парторг, но чтобы размазать тебя, как кусок дерьма — это, извини, раз плюнуть. Хочу, чтобы до твоих бараньих мозгов дошло: время такое, сам знаешь, что язык надо держать покороче, в отношениях с людьми быть очень осмотрительным, и в твоей неустроенной жизни лучше будет для всех, если мы с Аглаей Ваську усыновим. За это и выпьем!

Тетушка, продолжая улыбаться, подняла бокал, хотя по лицу отца было ясно, что улыбаться и радоваться нечему.

— Это как же вы, Афанасий Кузьмич, можете предлагать такое? — гневно спросил отец. — Вы мне для устрашения этот анекдотец рассказали? Я пока жив и добровольно в мясорубку не лезу и Васина мать в порядке, и от сына не отказывается, да и бабушка категорически против. Мало ли на свете семей, где родители разведены, но это не значит, что они должны определять своих детей в сиротские дома или сдавать их напрокат таким, как вы — бездетным, тем более что вы с Аглаей Стратоновной имеете богатый педагогический и человеческий опыт по удочерению и воспитанию ребенка.

Отец встал из-за стола, даже не притронувшись к еде, схватил меня за руку и мы, даже не попрощавшись, быстро ушли. Вслед раздавались истеричные рыдания тетушки Аглаи.

Больше мне в этом доме бывать не пришлось и с дяшкой я не встречался…

Мне долгие годы не давал покоя вопрос: а что же было общего в судьбах моего отца Степана Архиповича Федотова и Афанасия Кузьмича Круподерова?..

* * *

Отец шестнадцати лет пришел на завод, затем, отслужив в армии, полтора десятилетия своей жизни провел на стройках на тяжелых работах: начинал землекопом, жил в бараках, кормил вшей и клопов, годами недоедал, недосыпал и надрывался с верой в светлое будущее, раскулачивал в деревнях по спискам крестьян, да и на стройках без устали, убежденно давил классового врага. Будучи парторгом огромного строительства, он наверняка имел бронь, но пошел добровольцем на второй день войны, спустя три недели ротным политруком принял первый бой под Смоленском; будучи трижды раненым, ни разу не эвакуировался даже во фронтовые или армейские госпиталя, а лечился наскоро в медсанбате дивизии и сразу возвращался в свой полк. Так же, как и в светлое будущее, он фанатично верил в победу и летом сорок первого года из-под Смоленска писал: «Не печальтесь, с нами Сталин, и осенью мы будем в Берлине!» Он и представить себе не мог, что до Берлина было еще почти четыре года войны и более двадцати миллионов смертей…