Боевой 19-й

Думалось, приди сейчас он, — а как бы она этого желала, — она не только не пустила бы его, а прогнала бы прочь...

«Ох, нет же, нет! Неправда это!»

Горели щеки, от волненья кружилась голова. Она глянула в зеркало и отшатнулась. Она увидела жалкое лицо, покрытое красными пятнами. Уйти, убежать бы куда-нибудь!.. Она вдруг сжалась вся в комок и вскрикнула.

На пороге стояла Арина. Наталья бросилась к ней и забилась в рыданиях.

— Ну чего ты? Уймись. Эх ты, горькая моя головушка. Сядь-ка вот сюда... Может быть, к Насте пойдем?

— Ой, что ты, Аринушка! — испуганно всхлипнула Наталья.

— Ну да уж ладно. Не надо. Ты иди-ка ко мне. С ребятишками посиди, а я от Насти вернусь рано. Ну, пойдем, что ли? Что ты будешь сидеть одна да скучать?

Наталья успокоилась и согласилась. Теперь в ней как будто все перегорело и наступило тупое равнодушие. Она ополоснула лицо холодной водой, закутала голову платком, закрыла дверь и, прячась за Арину, пошла к ней.

Но потом, когда ушла Арина, что только она не передумала и чего не вспомнила. А поздно вечером, когда уснули Аринины ребятишки, Наталью охватило чувство жгучего любопытства. Что расскажет ей Арина об У-стине, вспомнит ли он о Наталье. Но при мысли о том, что бабы во хмелю тоже расскажут Устину о ней, она вздрагивала, стискивала зубы и в жгут скручивала платок.

Пропели первые петухи, когда возвратилась Арина, возбужденная и веселая.

Наталья не спрашивала ее ни о чем, но с мучительным нетерпением ожидала, когда та сама заговорит об Устине.

Но Арина рассказывала о Зиновее, о Настиной радости, о том, что пришлось пережить солдатам, а потом зевнула и как бы мимоходом сказала:

— Но тебе Устин спросил. Как, мол, Наталья Пашкова живет? И Митяя помянул. Ну-ка, давай, милая, ложиться спать. Поздно уже, устала я, да и хмель в ноги вступил.

И снова холодок горького разочарования коснулся сердца, и Наталья покорно ответила:

— Ну что ж, Аринушка* будем спать.

Она только к утру забылась, а проснулась так, как люди, которые боятся опоздать на поезд. Быстро оделась и пошла домой. Долго мыла лицо, причесывалась,

надела новое платье, гляделась в зеркало и, словно разговаривая со своим отражением, задумчиво качала головой.

В сельсовет идти было еще рано, и она не спеша завязывала пуховой платок, тщательно расправляя его концы с пушистыми кисточками.

Устин встал рано и крадучись пошел к Натальиной хате. Он еще не решил, зайдет ли к ней или пройдет мимо.

Хоть и старался он принять непринужденный и независимый вид, однако чувствовал себя неуверенно. Ему казалось, что все видели и знали, куда он направлялся. При встрече со знакомыми Устин по солдатской привычке козырял, на приглашение зайти — отказывался, ссылаясь на всякие незначительные причины, и обещался обязательно заглянуть вечерком. Знал, что' в селе начнутся суды да пересуды. В одной хате скажут: «Дай-то бог, чтоб у них поладилось», а в другой позавидуют Наталье Пашковой, в третьей посетуют на Устина: «Да что он привязался к ней, аль девок мало на селе?»

«Да что я, краденый? — вспомнил он слова Зино-вея. — Или не волен зайти, к кому захочу?» Плюнул с досады, оправил шинель, фуражку и двинулся вперед широким солдатским шагом. Но смелость оставила его, как только он завидел Натальину хату.' Он уже стал подумывать, как бы повернуть обратно, но неожиданно увидел Наталью на пороге хаты.

— Здравствуй, Наталья! — с трудом выговорил Устин.

Она заметила, что он назвал ее не так, как раньше. Медленно подняла глаза и, глянув ему в лицо, печально сказала:

— Здравствуй, Устин!

— Вот ты какая! — сказал он, как бы изумляясь.

— Какая же? — вспыхнула она и вскинула голову.

Устин смутился. Он вспомнил, как вчера плакала

Арина, рассказывая ему о Наталье, и, не ответив, шагнул к ней.

— Мне идти надо, Устин, — словно отстраняя его от себя, сказала Наталья,

— Куда? — спросил он ласково и робко взял за РУку.

—. В сельсовет. Пусти же, — попросила она и снова посмотрела на него печальными глазами.

— Наталья! — выдохнул он, едва удерживая себя от желания обнять ее

Она вздрогнула и насторожилась.

— Мне нужно идти.

— А может, задержишься? Мне поговорить с тобой. .. — сказал он нерешительно.

— О чем? — грустно улыбнулась она. — Больше того, что ты знаешь, я не скажу тебе.

— Ну... меня послушай.

Она молчала и смотрела в сторону. На глаза навернулись слезы. Наталья глубоко вздохнула и, не ответив ему, заложила руки в карманы и медленно пошла от хаты на дорогу.

— Наташа! — позвал он.

— Ну? — глухо ответила она, не поворачивая головы.

— Зайди в хату.

Но она упрямо шла вперед. Устин постоял, затем открыл дверь и шагнул в горницу. Она была такою же, как и в тот последний раз, когда он заходил к Наталье, с той же крестьянской обстановкой среднего достатка. Скамья и сундук накрыты узорчатой шерстяной тканью, машина швейная — белой холстиной. Взбитая постель с высокими подушками в наволочках с кружевными прошвами бела, как снег. На стене те же карточки, на которых был снят он с Митяем. В горнице уютно, чисто.

Устин медленно разделся, повесил шинель на гвоздь. Время текло медленно. Он достал расписной кисет, свернул цыгарку и положил его на стол.

«Да что это она так неприветлива?» — подумал он и решил не расспрашивать ее о том, что уже рассказывала Арина. А о Митяе? О Митяе, если зайдет речь, он скажет правду,'как бы ни было ей больно.

Наталья вошла молча и плотно прикрыла за собой дверь. Движения ее были неторопливы, скорее связанны. Постояв некоторое время у окна, выхолившего во двор, Наталья повернулась и посмотрела на Устина. Он сидел, положив ногу на ногу, и глядел в пол. Наталья чувствовала себя так, как будто пришла не к себе домой, а к нему. Надвинулась напряженная, мучительная тишина. Наталья заставила себя снять шубу, платок и вдруг обрадовалась внезапно осенившей ее мысли. Звякнули таганок, сковородка, вспыхнула спичка и затрещала лучина. Сейчас она приготовит завтрак, пошлет соседскую девчонку к шинкарке и начнет угощать Устина. Но вдруг она услышала позади себя, как поднялся Устин и стал надевать шинель. Потухла спичка. Она бросила на камелек коробку, повернулась к нему и, словно защищаясь, прижалась к печи.

«Не надо! Не уходи!»

Она этого не сказала. Но он прочитал это ц ее взгляде.

Он снова снял шинель.

— Наташа, давай готовить вдвоем, как, помнишь, тогда.

Он обнял ее за плечи и все сильнее прижимал к себе, чувствуя, как от нее исходит тепло и как часто стучит ее сердце.

Когда под таганком затеплился огонек, он стал раздувать его, и розовый свет пламени весело заиграл на стене.

Наталья словно преобразилась. В ее глазах, которые она стыдливо опускала перед Устином, светилась уже нескрываемая радость. В движениях появились легкость, мягкость, живо напоминавшие Устину о его первых встречах с нею. И все, что было присуще ей раньше, в девичестве, и что потом, с годами замужества, было утрачено, возвращалось к ней, будто она шагнула к Устину через все годы, оставаясь той же чистой, любимой и желанной. И все, что рассказывали ему о ней, казалось неправдоподобным.

— Ну и ладно, ну и пусть, — ответил он вслух своим мыслям, когда Наталья накинула на голову платок и хотела выйти. Он увидел, как она в недоумении задержалась у двери, стараясь постичь смысл сказанного.

— Я сейчас... — Она тяжело вздохнула и тороп-* ливо вышла.

Мимо окна она прошла медленно и с тем выражением раздумья на лице, какое бывает у человека, пораженного неприятной догадкой.