Боевой 19-й

Феня замолчала и, склонив голову, стала вычерчивать вилкой на клеенке узор.

Тягостное молчание прервал Чернов, наливая рюмки.

— Много мы потеряли славных товарищей. Дорогой ценой... Да что там говорить. Давайте лучше выпьем за девушек, за русских женщин, которые стояли рядом с нами в великой борьбе, за русских женщин, о которых так правдиво и проникновенно сказано: «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет». А Надя Болдина была именно такой. Да ты, Петр, сам знал ее. Ну расскажи и ты нам, где носила тебя судьба.

Весь находясь под впечатлением Фениного рассказа, Паршин коротко сообщил о себе.

.. .По дороге в часть он старался не думать о Наде Болдиной, о ее тягостной судьбе.

Около штаба Паршин встретил адъютанта полка, который сообйцил, что получен приказ о демобилизации старослужащих.

— Надо подготовиться к достойным проводам, — закончил он.

— Да-да, — согласился Паршин. — Ведь некоторые из них не были дома по семь и даже по восемь лет.

Он прибавил шагу. Эта новость ободрила его. Он решил пойти тотчас же в эскадрон и порадовать Устина и Зиновея.

— Смирно! — скомандовал Устин, завидев командира, и быстро подошел к нему.

— Вольно, товарищи! —- крикнул Паршин.

Его сейчас же обступили красноармейцы.

— Товарищ командир, правда говорят, будто бы демобилизация будет?

— Верно, товарищи. Завтра утром вам зачитают, приказ,

На поверке очень бойко прошла перекличка, и бойцы с особенным подъемом пели «Интернационал».

Многие в эту ночь не спали. Волновали думы о доме, о женах и ребятишках, о разлуке с боевыми товарищами и о/скором свидании с родными.

Утром после поверки только и было разговора, что о бессрочном отпуске старших возрастов. Ожидавшие увольнения собирались группами, толковали о пути, подбирали "спутников. Радовались и те, кто еще оставался в армии.

— Ну вслед за вами и мы. Теперь недолго и нам, — говорили они.

Красноармейцы понимали, что дела в стране обстоят хорошо, если многих увольняют в бессрочный отпуск.

— Сколь не был дома? — спрашивали у Решетова.

— Восемь годков.

— Ох, мать честная! — удивлялись товарищи и смотрели на него с уважением.

— Немалый срок. Дома, поди, и не узнают.

— Эх, братцы, сердце щемит, — отвечал Реше-тов. — Ведь восемь лет. Это только легко сказать. Чего дома-то найду. У меня двухлеток парнишка оставался, а теперь ему, должно, десять. Ни он меня, ни я его не признаю. А как же до работы руки истосковались. Кажись, зацепил бы борону да скрозь всю пашню грудью проволок. Вот уж сейчас сердце неспокойное, а как буду подходить ко двору... эх, и встрепыхнется. А я вот чего сделаю. Приду вечером, в темноте, да погляжу в окошко. Осмотрюсь, значит, как чего, а потом в хату... А может, и не так, а по-иному как.

Устин и Зииовей тоже готовились в путь. Паршин подсел к Зиновею на койку.

— Как-то тяжко сердцу, — заговорил Зиновей. — Рвется оно на два куска. Один требует ко двору, другой держит тут. Ведь вот какое дело-то, Петр Егорович.

— Тяжело расстаться?

— А как бы ты думал, Петр Егорович? Тут самая главная жизнь была. Тут она решалась. Языком-то всего не расскажешь. Вот оно, — постучал он по груди своей широкой пятерней.

— Громадное дело дружба, — подтвердил Устин.— Дома мы с Зиновеем, поди, так бы не сдружились. Там ведь бабы, ребятишки, двор и каждому свое. Располземся по деревне кто куда, а тут всю жизнь на двоих делим, друг друга бережем, рядом спим, из одного котелка щи хлебаем. Эх, Петр Егорович, вот ты наш командир, — Устин встал и подсел к Паршину. — Давеча мы с Зиновеем толковали о тебе. Жалко нам с тобой расставаться. Родной ты нам стал.

— Иди сюда поближе, — попросил Паршин. Теперь он сидел посредине, обняв друзей за плечи. — Сила наша — в дружбе нашей. Почему победила Красная Армия? А вот этой силой сплоченности, когда чувствуешь плечо друга, товарища. Мы жили одними интересами и во имя этих больших, общих для всей страны интересов бились не на жизнь, а на смерть. Слов нет, и я буду по вас тосковать. Но это пройдет. Много горя позади, много радости впереди. Я хочу узнать, как вас встретят дома. Я надеюсь, что вы не забудете нашу дружбу и будете писать мне. И, может быть, когда-нибудь я и заеду к вам.

— Пётр Егорович, как брата, как отца будем ждать всей семьей, всем селом. Ну, да что говорить, — проговорил Зииовей.

— Ну, а пйсьма из дому получаете? Что пишут?

— Живы, здоровы, а чего же более, — ответил Зи-новей. ,,

— А ты, Устин? Помнишь, сидели мы в Воронеже в саду и ты. говорил о ней...

Устин вздохнул и покачал головой.

— Писала моя Настюха, — ответил за него Зино-вей, — ну, -знаешь, как все бабы — вроде как бы все ясно, а непонятно. Стряслось что-то с Натахой. Казаки ее в оборот брали, таскали, мучили.

Устин молчал, склонив голову. Паршин тотчас же вспомнил о Наде.

— Но она жива, здорова, — продолжал Зиновей. — И ты знаешь, секретарь в сельском совете, а председателем. .. Помнишь Семена, что в Тамбове дрался и три раза раненый был? Без руки домой пришел, и вот ноне председателем.

— Вот что дельно, то дельно, — обрадовался Устин.

И все трое пошли в город.

Воскресенье. Ярко светило весеннее солнце. Журчали сверкающие ручьи, воздух наполнился многоголосым звучанием людской речи, грохотом телег по каменной мостовой, шумом падающей воды, резвым чириканьем воробьев.

В этот день было особенно весело и празднично. На вокзале гремел, духовой оркестр. На первом пути, украшенный хвоей и красными полотнищами с лозунгами, стоял эшелон.

С прощальными и напутственными речами выступили командир и комиссар. Демобилизованные, провожающие красноармейцы и рабочие кричали «ура».

Особенно торжественной была минута отправления поезда. От оркестра отделился трубач. Он вышел к середине эшелона и проиграл сбор. Знакомый клич военной трубы звучал необыкновенно взволнованно. Он как бы напоминал воинам об их пройденном пути.

Тронулся поезд, грохнул оркестр, и опять оглушительные крики «ура» взмыли над необозримой, волнующейся массой людей. Все быстрее и быстрее бежал эшелон.

Демобилизованные бойцы махали из вагонов фуражками. Приложив к козырьку руку, Паршин стоял так до тех пор, пока не скрылся последний вагон. Стух колес замер вдали. Что-то оторвалось от сердца Паршина, и он опустил руку. А люди стояли и продолжали махать руками: «Прощайте, прощайте, дорогие товарищи!»

VII

Нет, не так возвращался Устин в роДное село, как тогда, после мировой войны. Не заснеженные поля в глухую зимнюю ночь встречали его и не со стонущим сердцем возвращался он. Нет. Теперь было другое время. Иные мысли теснились в его голове.

Перед ним широкая, свободная земля. Сколько крови пролито за ее освобождение — не измеришь. Но как построить на ней новую жизнь? С чего и как начинать?

Там, далеко, за синеющей далью, за горизонтом, где-то в степи, крепко вцепилось в землю его село. Туда он возвращался не батраком, а хозяином.

Не раз в пути, вспоминая свой разговор с Паршиным о новой жизни, он почти дословно передавал его Зиновею. Тот внимательно слушал, потирая пальцами наморщенный лоб, соглашался.

— Нутром и я чувствую и вроде вижу эту самую новую жизнь, — говорил Зиновей. — Но как тут рассудить? Вот доберемся мы до двора, встретимся с мужиками, с бабами, и все это понятно. Потом поедем в поле. Большое оно, широкое, все наше. А чего делать с ним? Тут ведь сила надобна. Большая сила. Ты грамотнее меня, может, тебе и виднее. Тут, вишь, надо... — Зиновей штопором пускал палец вверх, — голову. Голова, Устин, надобна.