Транзит Сайгон – Алматы. Судьба вьетнамского партизана. Исторический роман (СИ)

– Предавшая меня Четвёртая республика будет упразднена и предана забвению. Я хочу, чтобы была учреждена Пятая республика, основанная на сильной президентской власти, если нужно – как в данный момент – исключительной. Президент в свою очередь будет опираться только на свой народ, который может прямо изъявлять свою волю через референдумы и плебисциты. Предлагаю вынести этот вопрос на всенародное голосование.

Министры с готовностью закивали головами, а французский народ с энтузиазмом проголосовал за принятие новой Конституции. Инертные массы зашевелились. Законодатели вновь уселись за работу, засучив рукава. Хорошо зная, кому он обязан возвращением к власти, де Голль торжественно дал «Мандарину» и сотоварищам слово чести, что Алжир останется за Францией, а собственность алжирских французов, нажитая непосильным честным трудом, нетронутой. Все на тот момент были довольны.

У нас же, в Сайгоне, премьер-министр Нго Динь Дьем, подсидев Бао Дая, в удобную минуту сбросил его с императорского трона и учредил «Вьетнамскую Республику». В тылу этого марионеточного образования мы продолжали наш неутомимый труд, прокладывая выходы на будущую Тропу Хошимина, обустраивая зону нашей ответственности всем необходимым для будущих боевых действий. Мы ещё не догадывались о том, что созданная нами инфраструктурная сеть послужит войне против куда более могущественного и жестокого врага, хотя мы и знали о том, что в Сайгон уже прибывают пачками целые толпы военных советников из США. Но к нам поступил личный приказ от дядюшки Хо – перейти к мирным политическим действиям и отойти от вооружённой борьбы. Началась массовая репатриация офицерского состава в Северный Вьетнам, на освобождённые территории ДРВ.

Уже в чине лейтенанта, в один из солнечных дней лета пятьдесят пятого, я бодро отправился по Тропе Хошимина, на Север – в Ханойскую школу революционных офицеров, по направлению от комбата Чана.

25.

В школе офицеров, каждому студенту было подобрано мирное призвание в народном хозяйстве, потому что молодая Республика вступала в тот момент в период мирного строительства. Мне предназначалось стать налоговым инспектором, и, как и другим, мне уже во время учёбы начали платить полную заработную плату, соответствующую реальным ставкам налоговых инспекторов, уже трудившихся на благо страны. Это было радостное, созидательное время для всех нас. Как можно было не радоваться наступившему миру, когда ты пережил ужасы войны? По выходным мы с другими студентами путешествовали по всему Тонкину, посещая места боевой славы и культурно-исторические достопримечательности. Мы могли за полночь засидеться за чаем, обсуждая животрепещущие философские вопросы, или просто дурачась, или же мечтая о великом и светлом будущем.

Летом пятьдесят шестого меня направили в составе группы из семи офицеров налоговой инспекции на практику. Мы выехали в деревушку Фу Лок, что в окрестностях города Хайзыонг в одноимённой провинции. Разместившись в одном из сельских домов, мы приступили к исполнению обязанностей. В пять утра я в форме налогового инспектора выходил с напарником на одну из трёх тропинок, ведущих из Фу Лока, расположенного на островке посреди реки Тхайбинь. Здесь мы останавливали крестьян, которые шли с бидонами, подвешенными на коромысла, и собирали с них налог. Сложив деньги в переносную кассу-саквояж, мы выдавали торговцам квитанции из отрывной книжки. Бидоны были полны рисового самогона «рыу-дэ» – практически вся деревня здесь жила с самогоноварения, ничем другим здесь особо не занимались. Налог на торговлю составлял целых пятьдесят процентов! Конечно, местные быстро сориентировались, и начали проносить товар по труднодоступному бездорожью, среди отвесных скал. Гоняться за ними, рискуя жизнью, как-то не хотелось, и мы с напарником смотрели на это на нашем участке сквозь пальцы. Одним утром, когда мы в очередной раз сменили участок и дежурили на узкой тропике змеившейся, между двух гладких скал, мой напарник, понизив голос, предупредил меня, что мы должны вести себя осторожно, потому что среди крестьян работает внедрённая группа особистов.

Дело в том, что в тот год товарищ Чыонг Тинь, генеральный секретарь Политбюро ЦК партии, объявил о начале реализации программы земельной реформы. Целью было раскулачивание помещиков, национализация и раздача земли крестьянам, коллективизация сельского хозяйства. Когда программа была представлена политбюро, генерал Зиап возмутился. «Эта программа не применима к вьетнамскому народу!», заявил он, но Хошимин в то время ценил Чыонг Тиня и прислушивался к нему. Вождь считал Зиапа менее сведущим в деле мирного строительства, чем в ведении войны. Зиап отошёл на второй план, и эта борьба за влияние на вождя между Зиапом и Чыонг Тинем уже тогда начала постепенно перерастать в борьбу между просоветской и прокитайской фракциями.

На местах реализация земельной реформы обернулась перегибами и злоупотреблениями властью. Группы особистов из Национального комитета безопасности были направлены по всем, буквально по всем деревням Тонкина. Агенты должны были селиться среди беднейших крестьян и делить с ними их быт. Если крестьяне голодали, они должны были голодать вместе с ними, если крестьяне жили в грязи, то агенты должны были жить в грязи вместе с ними, если крестьяне не брезговали помоями, то же самое должны были делать и агенты. Цель – выстраивание доверительных отношений с беднейшим крестьянством и сбор данных. Агенты кропотливо записывали и отсылали в центр собранные сведения – кого можно считать помещиком, кого зажиточным середняком, с кого было нечего взять, кто как жил, кто как наживал добро, кто был замечен в связях с французами, кто не был лоялен коммунистической власти.

Когда начинается передел собственности и имущества, никогда нельзя рассчитывать на объективность и справедливость. Любые наговоры, мелочное сведение счётов, наветы в корыстных целях теперь превращались в грозное, смертельное оружие. Центр, находившийся на тот момент под неограниченным влиянием генсека партии, реагировал на донесения быстро и жёстко. Под конец нашей вахты в Фу Локе, мы стали свидетелями леденящей кровь сцены «народного суда» на центральной поляне села.

В качестве судьи выступал глава группы особистов, хотя насколько я понял из разговоров с ним ни юридического образования, ни даже школьного аттестата у него не было. В качестве обвинителей выступали жители деревни, целые семьи. Они монотонно перечисляли преступления обвиняемых, от которых они якобы пострадали во время оккупации и колониального режима. Защита отсутствовала, как таковая. В завершение суда трёх несчастных привязали к столбам с мешками на головах и просто, по-будничному расстреляли. Трудно было поверить, что эти трое рядовых, ничем не примечательных самогонщиков были действительно повинны в вымогательствах, изнасилованиях и издевательствах над малолетними, в которых их обвиняли. У меня почему-то складывалось впечатление, что они просто пали жертвой коллективной антипатии селян, оказались не в то время и не в том месте. Я был глубоко потрясён этой сценой – война закончилась, но её ужасы продолжались при свете белого дня, на освобождённой земле.

Когда мы вернулись в Ханой, мы услышали о событиях в провинции Нгеан, на родине наших вождей, Хошимина и Зиапа. Группы особистов были подвергнуты местным крестьянством самосуду за подстрекательство – их отправили «искать креветок» в Меконге старым способом. Местный народ увидел в них агентов новой тирании, ничем не отличающихся от французской Сюртэ. Когда Центр направил туда спецотряды, чтобы выявить и наказать виновных, нгеанские крестьяне вооружились и отбили атаку. Мятежная провинция больше не признавала власть Ханоя. Центр забил тревогу. Хошимин внезапно представил себе, что должны были чувствовать люди вроде Жана Деку, последние генерал-губернаторы, префекты, Высшие комиссары Четвёртой республики в Индокитае, главы марионеточных правительств, когда они вдруг понимали, что их контроль над суверенитетом страны ослаб и пошатнулся, что власть, которой они невозбранно пользовались ещё час назад, внезапно, ускользает из рук в силу обстоятельств непреодолимой силы.