Бородинское поле

их выправка, их мужественные, решительные лица говорили о

том, что это были боевые майоры, подполковники и

полковники.

- Товарищи, - обратился к ним маршал, - как пройти на

территорию?

Другой проход, открытый во время мертвого часа, был с

противоположной стороны. Но... Офицеры переглянулись. Это

было какое-то мгновение, не требующее слов. Лишь один

молодой статный полковник с красивым бронзовым лицом

сказал:

- Минуточку, товарищ маршал.

И не успели маршал и его спутники, что называется,

опомниться, как четыре офицера одновременно с обеих

сторон подхватили створчатые железные ворота, подняли с

петель и бросили к ногам изумленного и до слез растроганного

полководца. И тот же статный полковник, сделав

выразительный жест в открытые ворота, сказал:

- Пожалуйста, товарищ маршал, входите!

Все это происходило на глазах Макарова, и он очень

пожалел, что не был в числе четырех офицеров, снявших с

петель ворота. Но ему хорошо запомнилось взволнованное,

растроганное лицо маршала и блеснувшие благодарной влагой

непокорные глаза.

В четвертом часу пополуночи Глеб Трофимович

захлопнул книгу и, прежде чем выключить у изголовья

хрустальное бра, еще раз взял фотографии, присланные из

США. В доме и за окном стояла глубокая тишина. Александра

Васильевна и Лена уже давно спали. Не спеша он рассмотрел

фотографию дочери. Дородная блондинка с курносым

славянским лицом смотрела уверенно и гордо. "Вся в меня", -

приятно подумалось Макарову. Затем он снова взглянул на

фотографию первой жены. Как вдруг ему почудилось какое-то

едва уловимое движение на скорбном лице Нины Сергеевны,

движение, похожее на мгновенно пробежавшую тень. И теперь

в печальных и строгих глазах ее он увидел непреодолимую

боль и тихую досаду, обращенную именно к нему, ее первому

мужу. Он не чувствовал за собой никакой вины и все же

испытывал необъяснимую, подсознательную неловкость.

Подумалось: "А ведь не написала мне, ограничилась

холодным приветом. А могла бы написать".

3

Глеб Трофимович ошибался: Нина Сергеевна написала.

И письмо свое послала в один день с Наташей. Когда Валя

Макарова вечером возвратилась домой, письмо,

^адресованное Святославу, лежало в почтовом ящике.

Обратный адрес: "США Н. С. Раймон". Святослав еще не

возвратился из командировки. Вообще-то Валя не имела

привычки вскрывать корреспонденцию мужа, но на этот раз

одолело чисто женское любопытство, тем более что, как она

догадывалась, письмо не содержало секретов, и Святослав не

будет в претензии.

В отличие от письма Наташи письмо Нины Сергеевны

было написано от руки, мелким почерком, на четвертушке

глянцевой бумаги. К письму была приложена фотография

Нины Сергеевны с надписью на лицевой стороне: "Дорогому

сыночку Славику от любящей мамы". От этой надписи веяло

чем-то кладбищенским - подобные слова можно нередко

встретить на гранитных надгробиях. Письмо было написано

аккуратным, ровным почерком, без помарок: видно,

переписывалось с черновика. И начиналось словами: "Родной

мой сыночек, кровинушка моя... У меня уже нет слез, чтоб

плакать на радости, - все слезы выплакала в горе. Счастливая

судьба и твой брат Виктор помогли мне найти тебя в

воскресших - благодарение богу. . Я пишу, а рука дрожит, и нет

слов у меня, чтоб выразить мою материнскую радость и

рассказать о страданиях, которые выпали на мою долю. Как

хочется мне поскорее увидеть тебя и обнять, мой милый

мальчик, приласкать и приголубить. Узнаю ли я тебя, узнаешь

ли ты меня, свою несчастную маму? Виктор рассказал мне,

какой ты красавец, богатырь и лицом похож на Виктора, только

кость у тебя пошире, отцовская, а глаза - как у брата твоего

Виктора - мои. А еще есть у тебя младший брат Бен,

Бенджамин. Тот похож на своего отца Оскара и внешностью и

характером".

В письме было много эмоций и мало конкретного: о

жизни своей Нина Сергеевна ничего не говорила и в то же

время просила сына написать ей подробно о себе, о жене и

детях - ее внуках. Она хочет выслать им посылку из одежды,

но не знает размеров и просит сообщить. И здесь же вскользь,

как бы между прочим, заметила, что сама она ни в чем не

нуждается и живет в достатке. Было несколько слов о Викторе,

о том, что он вернулся из Вьетнама больным, морально

надломленным.

"Вот и еще одна свекровь у меня", - с улыбкой подумала

Валя, глядя на фотографию Нины Сергеевны. Она хотела

позвонить своему свекору Глебу Трофимовичу и сообщить о

письме из Америки, но решила, что сегодня уже поздно и

позвонит завтра, - в конце концов письмо адресовано

Святославу, а он должен возвратиться из командировки только

через неделю. Вскоре мысль о письме и ее авторе затерялась

под напором других, более важных для Вали дум и

размышлений, навеянных днем рождения Олега Остапова.

У Вали было хорошее, приподнятое настроение, и

вместе с тем она испытывала тревогу и страх. Она смутно

догадывалась, что где-то в глубинах ее сердца рождается

чувство к Олегу большее, чем уважение. Чувство дружбы к

Олегу родилось у нее давно, еще в годы их совместной работы

на строительстве Дворца культуры в Подгорске. Тогда она

восхищалась им как зодчим, которому были одинаково чужды

как бескрылый шаблон, так и бесплодное трюкачество, когда

формалистичное оригинальничание выдавалось за поиск и

новаторство. Она разделяла его идейно-эстетические

принципы, его взгляды на искусство вообще и архитектуру в

частности, последовательность и твердость, с которыми он

отстаивал свои позиции. Их объединяло единство вкусов и

взглядов. Им было легко работать: Валя понимала Олега с

полуслова, Олег понимал Валю. Для нее он был старшим

товарищем и авторитетным наставником, с которым можно

было советоваться по вопросам сугубо профессиональным. И

она советовалась. Каждое его слово ей казалось особенно

значительным, полным глубокого смысла, и она покорно

следовала его советам. Установились доверительные

отношения дружбы, и они мешали переступить рубеж. Он был

старше ее на четырнадцать лет, и у нее тогда и в мыслях не

было посмотреть на него глазами женщины и видеть в нем не

заботливого и внимательного наставника, не уважаемого

зодчего, а просто мужчину. Да он и сам для этого не подавал

никакого повода. Его жена была родной теткой Святослава, и

Валя по примеру мужа называла ее "тетя Варя". Чистая и

светлая от природы, добрая и отзывчивая, Валя умела ценить

в людях доброту и была бесконечно признательна Олегу за то,

что он, поверив в нее, поручил ей, тогда еще желторотой

девчонке, такое ответственное и почетное дело, как

художественное оформление нового Дворца культуры.

Доверил и помог отлично выполнить эту работу. Она везде

подчеркивала, что именно Олег Борисович сделал из нее

художника-монументалиста, работы которого получили

широкое признание. И букет белых роз, подаренный сегодня

Олегу, был знаком сердечной признательности и глубокого

уважения. Но, как показалось Вале, Олег по-иному воспринял

ее розы. Это была отрадная мысль. Она глубоко радовала и

волновала, но волновала больше душу, чем чувства, порождая

неизъяснимое блаженство. "А может, мне только показалось? -

с сомнением спросила себя Валя. - Может, это я хочу чего-то

большего, чем дружба?" И тут же, испугавшись такой

крамольной мысли, зашептала про себя: "Нет, нет, нет. . Дура