Море и плен (СИ)

Знаю только, что часть из команд вышеуказанных кораблей, в том числе и я сам были списаны на сушу навсегда...

Списанные черноморцы покинули борта кораблей на второй же день стоянки в гавани Поти и немедленно были зачислены в формирующуюся часть дессантников, которые готовились в предместях города и предназначались для диверсионной работы в немецком тылу на Украине.

Сводный полк моряков и пехотинцев пройдя соответствующую пятидневную подготовку диверсионной службы, были воздушным путем переброшены вместо Украины, на территорию Крыма в Бахчисарайский район, где немцы еще вели бои с отрезанной группировкой от Севастопольского гарнизона.

Гул моторов на самолетах и шум парашютных стропил у многих из нас, не привыкших еще к таким прыжкам с воздуха, вызывал чувство обреченности, но как только наши ноги прикоснулись к земле, а это произошло рано на рассвете — мы сразу почувствовали близость родного Севастополя и радость, что нам опять придется сражаться за крепость.

S3

Громыхавшие разрывы бомб напомнили, что Сева стополь еще не покорился врагу и черноморцы начали торопить остальных дессантников, быстрее собраться в боевые расчеты, чтобы не попасть сходу под огонь врага.

Нужно было спешить парашютистам на выручку попавшим в окружение, поскольку каждая минута промедления могла принести полную гибель окруженным и самим дессантникам тем более, что наше переутомление и неопытность в диверсионной работе, давало немцам перевес над нами. Среди пехотинцев даже начались разговоры, что на суше, да еще в тылу опасность слишком велика, а с основными силами гарнизона крепости, вряд ли можно будет соединиться.

К тому-же, парашютная часть мало что могла сделать в одиночку, самостоятельно.

Все это заставило командира десса!гпжков принять решение влить своих бойцов в местный партизанский отряд, который оперировал поблизости полка.

Выбравшись из Бахчисарайских окраин, он встретился с партизанским командиром, но тот дессантников к партизанам не допустил.

Лесной главарь, почти на глазах немцев, обходным путем соединил наш отряд с группами, которые много дней под ряд вели неравные бои, находясь в окружении.

Части попавшие в окружение, переживали форменную голодовку, не имея ни пищи, ни воды. И все же, о сдаче у них никто не думал.

Обстрел с воздуха, голод, нестерпимая жажда, все это иезамедлнло отразиться и на нашем полку.

Весенняя крымская жара настолько действовала на голодный организм, что казалось и на самом деле безвыходность в создавшемся положении и, что подходит конец... но, конец пришел на много позже.

Безостановочное движение и маневренноегь в кольце подразделений, настолько переутомило солдат, что последние начали валиться с ног и тут же засыпать мертвым сном, теряя всякую предострожность.

На 12-й день после приземления, ходячим асом заболел и я сам. Меня валило с ног и теряя равновесие я падал на землю, уже уснувшим. На этот раз на воинов надвинулся враг сильнее пули или снаряда. Сон в буквальном смысле сковывал все тело, туманил рассудок.

Выкроить для сна хатн часок времени нс было. Спали на ходу. Многие не выдерживали этого состояния и кончали сами с собой, последним зарядом своей винтовки.

Однажды, в часы сноморительных минут, когда я всеми силами боролся с этой сонной агонией клонившей меня к земле, я пробудился от сильного взрыва разорвавшегося рядом снаряда. Рядом со мной лежал офицер. Нагнувшись к нему, я услышал тихий голос:

— Ох, не могу... Силы покидают меня... Боже, возьми меня раньше, чем сапог врага переступит мою грудь... —

Изо рта офицера струйкой бежала кровь и я подумал: ведь впервые присутствую возле умирающего сухопутного офицера?

— Пристрелите меня, — шептал он. - Мне тяжко... Выдавливая звуки, артиллерист звал смерть: — нс дайте

мне видеть гитлеровцев, я честно сражался за Россию. —

Офицер приподнялся, но тут же упал, его глаза уже застилало смертным туманом.

Я взял его за руку... Рука была упругой. Он был еще живой. Взглянув в мое лицо он сомкнул свои веки и последние слезинки смочили его пожелтевшие щеки.

Его взгляд напомнил мне что то очень знакомое, близкое... Потом, жгучая мысль огнем обожгла рассудок. связки моей гортани перехватила сухота, мой рот открывался, но не выспускал никаких слов.

— Николай... — крикнул я. — Николай!..

В офицере я узнал своего родного брата...

В мгновеньях, перед глазами встало далекое, далекое... домик спрятавшийся в кустах черемухи. На терас-се, мать разливает чай. У мамы, лицо не высыхает от слез. И, хотя она прячет слезы платком, но мы видим ее скорбь. На следующий день, ее сын, а мой брат Николай уезжает в Москву на службу военную... Настал и последний день. Мама не оторвется от груди Николая... Потом... потом вокзал... поезд скрылся из глаз. Вот, словно оторвалось, что-то от нашего сердца, в нашем домике... Брат, сначала писал. Потом перестал. Письма его для матери были праздником. В СССР свой закон. Раз государство взяло у матери сына, сын должен забыть и своих родных... Через три года пришлось и мне покидать мать... В течение долгих лет искал я встречи с братом. Мама писала мне, что Николай один раз, на очень короткое время приезжал домой, но больше она его не видала... Нс видел и я... пока вот, здесь, на родной земле, пропитанной кровью своих синовей, политой слезами своего народа, и потоптанной ногами немецких варваров, я наконец увидел своего брата.

Рассудок не мирился с явью. Мне казалось, что это бред, галлюцинация после безостановочных кровавых стычек с врагами... что мне мерещится труп Николая. Но... правду не отгонишь ничем.

Меня бросало то в жар, то в холод. Склонившись над ним, я согревал его холодеющие руки... звал его... ведь я жил все время мечтой встретиться с ним...

Вскочив на ноги я бросился бежеть. Куда?.. Помощь, помощь нужна! Рассудок интуитивно заставлял меня бежать за помощью.

Шедший навстречу солдат с испугом остановился, невидимому не понимая, о чем я прошу его в своем лепете, да еще при артиллерийском обстреле врага.

Встреченный мною оказался не рядовым солдатом, а военным фельдшером. Вернувшись с ним к брату, я торопил его, просил, приказывал помочь Николаю.

Но его знания уже были бесполезны. Брата, как сотни тысяч русских воинов, уже нельзя было вернуть к жизни. Он был мертв.

Правое плечо капитана артиллерии было раздроблено, левая нога почти оторвана. Застывшая на ней кровь говорила, что брат приполз сюда со своими смертельными ранами на закате своего последнего земного дня.

В походах и сражениях с врагом, жертв войны я видел много, но ни одна из них так болезненно на мне не отразилась, как эта.

Судьба, словно подшутила надо мной. После десятилетней надежды и мысли увидеть наконец брата — она послала на моем пути сто труп.

С трудом, мне удалось добиться от своего наземного командования похоронить тело Николая по Дальневосточному обычаю Амурских хлеборобов, хотя и под огнем неприятеля.

С помощью черноморцев мне пришлось тащить труп за собой, чтобы выбрать момент затишья н само место погребения.

На крымской земле не легко найти грунт без камней и я нс в силах описывать жалкую церемонию похорон брата и мое душевное переживание, охватившее меня в последние минуты прощания с ним. Я дал клятву старшему по крови отомстить за его жизнь врагу нс одной жизнью, а несколькими.

Оставаясь один у изголовья свежего кургана, в котором лежал прах одной со мной крови и от одной несчастной матери, я плакал, как плачут только дети.

Это была первая и последняя встреча с Николаем зл десять лет. Я удаляясь от насыпи холмика, десятки раз оглядывался на возвышенный выступ земли и посылал ему свое братское прошай.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

Ночное совещание командного состава, которое проводил 'командир одной из бывших приморских соединений, генерал Греков, подходило к концу.