Наглое игнорирование (СИ)

Наглое игнорирование

Выстрела командир взвода не услышал, просто ему вдруг в лицо словно ударило бревном, так, что чуть голову не оторвало вообще, и он сам не понял, как оказался на подтаявшем снегу – вроде бы только что стоял твердо на ногах, а вдруг раз – и валяется на спине и не вздохнуть почему-то.

На фоне блеклого северного неба суетились его бойцы, которые подхватили командира за руки и поволокли куда-то поспешно и суетливо. Смотреть на них снизу вверх было непривычно.

— Черт, как не повезло-то! — мелькнуло в голове у бравого лейтенанта. Так все хорошо шло и финны уже очевидно спеклись и отступали теперь и даже трупы шюцкоровцев, попадавшиеся Берестову, показывали, что дело их – швах. Это штатские люди думают, что если в военной форме – так и солдат, и все солдаты – одинаковы. А послуживший в армии отлично понимает разницу между фронтовиками и тыловиками. Те финны, что валялись теперь на пути товарища Берестова и его бойцов, очевидно совершенно, были нестроевыми обозниками. И это означало важное – свирепые и настырные финские боевые части понесли такие потери в живой силе, что пытаются затыкать дыры всякой чепуховиной, воевать не умеющей совсем.

Финское правительство совершило ту же ошибку, что в сентябре прошлого года – польское, понадеялось на союзническую помощь могучей Британской империи, над которой никогда не заходило солнце, так она широко опоясала собой весь земной шар, и активно спровоцировало войну с соседями. А помощь от английского гиганта – не пришла. И оставшись наедине с громадным СССР, Финляндия быстро убедилась, что имеет дело совсем не с колоссом на глиняных ногах.

Советское руководство, как про себя, не для разговоров с кем другим, полагал лейтенант – тоже напортачило изрядно, бросив на отмобилизованную уже до полного состава и хорошо окопавшуюся финскую армию войска одного только Ленинградского округа, одинаковые по численности, что делало по всем военным меркам штурм линии Маннергейма просто невозможным. Да к тому же, как между собой и весьма осторожно говорили молодые командиры, командование соединений, успешное в мирное время, в военном деле оказалось на практике – увы-с. Ледяной душ неудач первого времени, громадные потери – все это было полной неожиданностью для Красной Армии, уверенной, что с финнами справиться никакого труда не составит. Дважды после революции борзых соседей ставили на место, доказывая им всю тщетность планов на Великую Финляндию, казалось, что и теперь проблемы не будет. Но финны с 1920 года набрали сил, а злости и ненависти к русским им и тогда хватало.

В итоге разочаровались и огорчились обе стороны – что финская, что советская. Но СССР подтянул дополнительные силы, на фронт прибыла серьезная артиллерия и оборонительная полоса оказалась пробита. Теперь – в марте – видно было, что финская военщина на ладан дышит, теряя позиции и откатываясь, чем дальше – тем быстрее. Крах всей этой шюцкоровской наглости был очевиден по всем признакам.

И вдвойне обидно в самом конце войны словить пулю!

— Кукушка, сука! — услышал лейтенант голос бойца справа.

— Ничо, мы уже в кустах, тут ему не видать! — отозвался слева другой.

— Тащ лейтнант, живы?

Берестов попытался сказать, что жив – и удивился. Не получалось даже рот раскрыть! Потянулся рукой в перчатке – и опять ничего не понял. Стянул перчатку, пальцами осторожно стал ощупывать лицо… Сам себя не узнал – вместо свежевыбритых щек – какая-то неровная подушка, мокрая, липкая, вздутая и с острыми какими-то зазубринами и выступами, торчащими совсем неуместно и непонятно. Никаких острых предметов раньше на щеках не было! Откуда взялись-то???

Разум категорически не хотел понимать и принимать крайне неприятную правду, допустил только одну куцую мыслишку: "Меня ранило!"

И тут накатила такая ослепительная рвущая боль, что стало ему ни до чего. Впридачу пришлось корячиться, заваливаясь набок – оказалось, что не вздохнуть, на спине лежа. Слезы потекли градом, ручьями, но не до стыда было, потому как боль, лютая, ранее никогда не испытанная заполнила и сознание и разум. И дышать было нечем.

В медсанбат раненого привезли почти в бессознательном состоянии, уложив на живот и подложив под грудь и лоб скатки шинелей. Врач на сортировке тут же отправил его на стол, вид у щеголеватого молодого командира был страшноватый – пуля наискось пробила ему рот, войдя в верхнюю челюсть, разнеся ее и вывернув ком мяса с дроблеными костями из нижней. Щеки у Берестова не было, только какие-то нищенские лохмотья свисали.

Первичную обработку раны сделали как могли, но тут без лор-врача и стоматолога было никак не обойтись – косточки из разбитой верхней челюсти, осколки зубов щедро нашпиговали язык и из-за массивного кровотечения очистить все слепые раневые ходы было невозможно в полевых условиях. Да и сложить переломанные кости челюстей было в полевых условиях тоже – никак.

Из-за стремительно развивавшегося отека пришлось срочно делать трахеотомию, вставляя стальную трубочку, через которую со свистом пошел в легкие воздух, а лейтенант впридачу еще и онемел. Теперь его стоны, когда он терял сознание, были беззвучными протяжными сипами, вызывавшими у врачей неприятное ощущение – как металлом по стеклу когда скрипят, хотя в медсанбате чего только не слыхали.

Когда морфий оглушил искалеченного лейтенанта, хирург грустно хмыкнул: "Красивый парень… Был…"

Дальше становилось только хуже, и первый раз измученный до предела лейтенант перевел дух, когда его привезли в госпиталь и на операционном столе стараниями анестезиолога – пухлого сероглазого мужчины – боль стала тускнеть, таять и вполне почти исчезла вместе с помутившимся и уснувшим сознанием. Но, увы, только на время операции, а потом боль вернулась.

Так уж сложилось, что в Финской войне у армии серьезные госпитальные заведения с матерым персоналом были буквально под боком – в Ленинграде, из-за близости к которому финской границы, собственно, и началась эта война. Опасно это, когда сосед на тебя зубы точит, а до второго по величине города от неприятельской границы – десяток километров. Доплюнуть можно.

В солидный городской госпиталь с профессурой, студентами и электрическим освещением хорошо оснащенных операционных и попал Берестов. Трудно говорить – повезло ли, потому как не раз он жалел, что не умер. Можно пенять на такое слабоволие, а можно просто прикинуть – каково это, когда вместо рта – крошево костей и порванное мясо, причем с самой густой иннервацией чувствительных нервов, в норме замечающих самое слабое прикосновение. И все они порванными своими веточками сигнализируют о ранении. Со всей мочи! И боль такая, какой не было сроду. У молодцеватого Берестова даже зубы ни разу не болели, зато теперь, когда их осколки вынимали из простреленного языка, было что почувствовать. Анестезия не снимала боль полностью, оглушала только и тягучая, изматывающая боль, на время действия лекарства шла фоном, не уходя прочь ни на минуту. Даже выть не получалось, с трубкой-воздуховодом ниже гортани, ниже голосовых связок, лейтенант стал немым. И постоянно текла ручьем слюна, глотать ее было чересчур больно, так как чертова пуля покорежила и верхнее твердое небо, сместив мягкое. Сроду бы лейтенант не подумал, что за сутки несколько литров слюней выделяется.

Впору было свихнуться, сдерживало только, что в палате было шесть таких же страдальцев, пара из которых была еще в худшем состоянии – ленинградец Васильев, которому осколок снес ВСЕ лицо вместе с глазами и карел с трудно выговариваемой фамилией, у которого оторвало нижнюю челюсть напрочь.

Свои страдания становились капельку легче, когда видел, что есть те, кому еще хуже. Хотя – только на самую маленькую капельку, потому как быть больным для лейтенанта оказалось совсем не привычно, раньше он и не подозревал, какая это сложная штука – его организм и как в нем все взаимоувязано. Вроде всего – ничего – рот повредили, а сразу же все из строя стало выходить. Раньше глотал незаметно для себя слюну, так и не понимал что к чему. А тут оказалось, что если она выливается бесполезно – обезвоживается организм. Глотать было больно, хоть кормили очень старательно приготовленными пюре, наверное – очень вкусными, через трубочку, оказалось, что и здесь засада – получился у молодого мужчины лютый запор и пришлось ему идти на клизмацию, а сестра там оказалась молодой женщиной и такого позорища Берестов никогда не испытывал. Наверное, если бы не давящая слабость и изматывающая боль, он бы со стыда помер. Хорошо, что деваха эта – ширококостная, грубая и мужиковатая сделала свою процедуру быстро и даже как-то ласково, хотя от больных доводилось слышать, что процедурная сестра – та еще грубиянка и на язык остра и бесцеремонна.