Иван-да-марья

Леонид Зуров

ИВАН-ДА-МАРЬЯ

«Видно, моя судьба, что меня оценят после смерти»

Русской литературе часто приходится возвращаться, подбирать раненых, отбившихся от стаи, позабытых, и двигаться дальше вместе с ними. Сегодня мы переживаем первую эмиграцию: вспоминаем, издаем, читаем. Мы стали богаче на десятки имен и сотни произведений. Немногие из них останутся в памяти рядового читателя, но назвать нужно всех и всё.

Леонид Федорович Зуров родился в городе Острове Псковской губернии в 1902 году. Безмятежным его детство было до трехлетнего возраста: в 1905 году покончила жизнь самоубийством мать. Мальчика начала воспитывать бабушка с материнской стороны, однако в письме Зурову родственница дает ему понять, что и та вскоре наложила на себя руки, во всяком случае, мальчик перешел к бабушке по отцовской линии.

Об отце известно немного: отличный охотник, занимал первые места в губернии по стрельбе влет. Об их отношениях с сыном никаких сведений нет. До момента, когда отец и недоучившийся в Островском реальном училище сын в 1918 году поступают добровольцами в Северо-Западную армию.

В армии отец становится уполномоченным Красного Креста, сын — рядовым воином участвует в походе на Петроград. В сохранившемся удостоверении, датированном декабрем 1919 года, он — вольноопределяющийся из команды конноразведчиков 13-го Нарвского стрелкового полка, а спустя три месяца, в феврале 1920-го, «старший унтер-офицер 5-го Островского полка Зуров Леонид уволен вовсе от военной службы за расформированием С. З. Армии» (1068/5108).

В эти три месяца вместились переход через реку Нарову, горечь отступления в Эстонию, интернирование и разоружение Северо-Западной Армии, эпидемия тифа, унесшая жизни тысяч воинов. Дважды раненный, контуженный, выздоровев после сыпного и возвратного тифа, Зуров узнает о смерти от сыпняка отца, похороненного в эстонском местечке Сонда. Свое совершеннолетие он встречает на чужой стороне, абсолютно одинокий, служа санитаром в русском госпитале.

Но если судьба для чего-то заботливо сохраняла Зурова, то и сам он цепко держался за жизнь и «в числе погибших быть не желал»: в сентябре 1920 года он оказывается в Риге и продолжает школьное образование в 3-м классе Рижской городской русской средней школы. В мае и июне 1922 года, сдав экзамены в объеме полного курса реального училища, он получил четыре оценки «отлично» — по географии, космографии, рисованию и Закону Божьему (последнее особенно закономерно: Зуров был глубоко, истово верующим человеком). А вот будущего писателя ничто пока не предвещало: по русскому языку стояло «удовлетворительно».

В 1922 году поступил в Пражский Политехникум, но через полтора года, по совету врача, вынужден был прервать учебу. Вернувшись в Ригу, работал репетитором, маляром, секретарем журнала «Перезвоны». Случайные заработки, бедное существование, небольшие статьи — тогда их называли фельетонами, хотя не было в них ничего сатирического — в русских газетах Латвии. О том, как здесь живут русские. Каждый год его тянуло к границе — посмотреть на родину, на приграничные русские деревни. Своей парижской корреспондентке он писал: «Живу, не задумываясь о завтрашнем дне. Летом, взяв аванс, пойду в Латгалию и буду там бродить по деревням. К осени вернусь и крепко засяду за работу. А что дальше? — Господь знает. Так жил до сих пор. В самые тяжелые дни легко писалось. Конечно, здесь безлюдье, но ведь рядом Россия».

В 1928 году в рижском издательстве «Саламандра» у Зурова вышла первая книга «Кадет», включившая заглавную повесть и несколько рассказов. Судьба книги оказалась необыкновенно счастливой: первым на ее появление в октябре 1928 г. откликнулся Ю. Айхенвальд в берлинской газете «Руль».

В своих «Литературных заметках» он назвал дебют начинающего автора прекрасным. Оценки Айхенвальда впоследствии повторят все литературные критики русского зарубежья, когда-либо писавшие о Зурове: «Такой безукоризненный русский язык, такой хороший, сдержанный тон, в котором повествуется о русском ужасе, такое чувство русской природы и усадьбы. Что испытал мальчик-кадет в дни междоусобной войны, в эти „страшные в своей откровенности, обнаженные дни“, когда жизнь, действительно, обнажилась и показала себя в своей невероятной грубости и жестокости, об этом по преимуществу, на лучших своих страницах, ярко, но без сгущения красок рассказывает г. Зуров. Наша революция среди многого другого осуществила и крестовый поход детей — физически и морально гибли дети, и юноши, и девушки».

Особенность повести Зурова критик видит в перепадах трагического и бытового: «Миниатюра войны и мира, т. е. сражений, истязаний, расстрелов — с одной стороны, и деревенского уюта, Волги, родины — с другой, эта частичная, в русской раме картина, уголок вечного мирового полотна в высокой мере удалась молодому перу Леонида Зурова. Ужасное изображает он, но так это переплетено с трогательным, и нежным, и грустным, что не мрак идет от его очерков на душу читателя, а какое-то тихое волнение, недоумение, „светлая печаль“, лучи примирения».

А три месяца спустя, 12 января 1929 г., в газете «Россия и славянство» была опубликована статья И. А. Бунина «Леонид Зуров». Можно представить себе радость молодого автора, читающего похвалы своего кумира. Правда, к этому моменту он уже знал мнение Бунина о своей книге: он послал Бунину «Кадета» и 7 декабря 1928 г. получил ответ из Грасса. Он-то Зурова и потряс: Бунин не просто хвалил книгу, но сразу выделял Зурова из сонма молодых русских литераторов-эмигрантов: «…только теперь прочел Вашу книжку — и с большой радостью. Очень, очень много хорошего, а местами прямо прекрасного. Много получаю произведений молодых писателей — и не могу читать: все как будто честь честью, а на деле все „подделки под художество“, как говорил Толстой. У Вас же основа настоящая».

Так началась переписка Бунина с дебютантом Зуровым. Завершилась она неожиданно: понаблюдав на расстоянии за жизнью начинающего писателя в Латвии и получив 27 декабря еще одну его книгу — «Отчина», посвященную Псково-Печерскому монастырю, Бунин в начале августа 1929 г. приглашает Зурова во Францию. Довольно, мол, сидеть в провинции, если не боитесь черной работы, то она и в Париже отыщется. Бунин обещает визу и даже некоторую сумму на проезд от парижского «Комитета помощи писателям и ученым».

Судя по августовскому же письму Зурова И. С. Шмелеву, у него были другие планы: «Служу чернорабочим городской управы на понтонном мосту. Несколько дней грузил камни, мыл понтоны, а теперь переведен на новую должность: работаю с водолазом (качаю воздушный насос, вытаскиваю якоря, кручу лебедку и помогаю одеваться водолазу). Ночью меняли понтоны (работал 16 часов), вернулся домой, свалился, как убитый, во сне видел лебедку, краны, плоты и все время качало, как на воде. Работать буду до первых морозов, до ноября, чтобы зимою окончательно засесть за повесть. <…> К зиме я заработаю на свой литературный труд и оденусь».

Однако поездка в Париж, как он пишет Бунину, настолько «соблазнительна», что он почти не раздумывает. Хотя в постскриптуме все же замечает: «Р. S. Одно меня заставляет задуматься — смогу ли я по приезде достать работу, а именно такую, чтобы иметь время от времени возможность прекращать ее для литературных занятий».

В ответном письме Бунин настаивает на его приезде, пишет об этом как о деле уже решенном. Зная дальнейшую судьбу Зурова, можно только поражаться той легкости, с которой Бунин взваливает на себя ответственность за судьбу почти незнакомого человека: «Милый Леонид Федорович, из Вашего письма ко мне заключил, что Вы и хотите приехать в Париж, и немножко побаиваетесь: как я, мол, там устроюсь, как буду обходиться без языка и пр. Заключение мое, может быть, и неправильно, но все-таки хочу Вам сказать: не бойтесь! Язык — вздор, множество не знающих его все-таки устроились в Париже, работают и т. д. Устроитесь и Вы, работу тоже найдете, надеюсь, — мы, по крайней мере, приложим к тому все усилия».