Иван-да-марья

Ирина Белобровцева

Иван-да-марья

В наш класс падало солнце, а доносившийся в открытые окна шум губернского города кружил головы. Весной мне исполнилось четырнадцать лет, и это было счастливое время. На уроке французского языка я начал писать стихи.

Неблагополучно было с математикой, и на последнем экзамене, вычерчивая на доске теорему, я два раза запутался, но друзья с дальних парт помогли.

— Ну, как? — спросил я их, переведя дыхание, положив мел и вытирая платком руки.

— Вначале ты, конечно, ошибся, — сказал коротко остриженный Шурка, — ну, да не так-то он строго и спрашивал.

— Что ты время теряешь, — добавил другой, — спроси Константина Константиновича, обязательно спроси.

Помню, с замиранием сердца я выбежал из класса и возле учительской нагнал высокого и неторопливого математика.

— Константин Константинович, простите, — сдерживая дыхание, сказал я.

Он остановился и по своему обыкновению весьма хмуро посмотрел на меня.

— Ну, — спросил он, — в чем дело, Косицкий?

— Константин Константинович, я, отвечая, ошибся.

— Да, — подтвердил он, и таким тоном, что мне стало жарко, кровь прилила к ушам.

— Но у меня, Константин Константинович, по всем предметам отметки хорошие.

— На этот раз, — медленно сказал он, — я вас пропущу, но все же, молодой человек, во избежание в будущем неприятностей советую вам летом серьезно геометрией позаниматься.

— Обещаю, — ответил я, а сердце сильнее забилось от радости.

— Ну, что? — обступив меня, когда дверь в учительскую закрылась, спросили друзья.

— Федя, как?

— Мимо беду пронесло.

Уже чувство необычайной легкости и освобождения охватило меня, и, не помня себя от радости, я стремглав бросился в успевший за это время опустеть класс.

— А мне латинист вывел двойку, — догоняя меня, сказал Шурка.

Забрав из парты тетради и книги, мы сбежали по широкой лестнице в раздевалку, а оттуда, сорвав с вешалки фуражки, на залитый солнцем гимназический двор, где гоняли футбольный мяч старшеклассники. Помню, мяч тогда подкатился, и Шурка так сильно и ловко ударил по нему ногой, что он пошел вверх, кружась и блестя новенькой кожей.

— Ах, уж эти мне древние языки, — сказал Шурка, и мы отправились на главную улицу. Там мы вскочили на площадку медленно идущего трамвая. Держась за поручни, стоя на солнце, доехали до моста и выскочили на повороте, где вагоновожатый всегда замедлял ход.

— Ты куда? — спросил Шурка.

— Домой. Мать ждет. А ты?

— Я на пристань. Подумаешь, торопиться. И без того дома недоставало историй.

И Шурка сбежал вниз, к пришедшим ранним утром ладьям с заплатанными, желтоватого сурового полотна парусами. Там, под скалой, с возведенными над ней рассыпающимися стенами было наше любимое место. На берегу рыбаки в котле варили уху. Оставшись на мосту, я смотрел вниз, а знакомые ребята мне кричали:

— А ты что же, Федя?

Глядя на них, я колебался, но хотелось поскорее обрадовать мать, и я ответил:

— Скоро, ребята, и я прибегу.

— Приходи к собору, — крикнул мне младший, — там соберемся.

А воздух был чистый и вольный, на воде солнце, впереди лето. Надо сказать, что весна была изумительная, и все, дрожа, переливалось в радостной голубизне, и наш раскинувшийся при слиянии двух рек город казался освобожденным. Был чист и ясен вознесенный на высоком мысу, над рассыпавшимися местами серыми крепостными стенами белый собор. Под ним искрилась река, а на рыбьем базаре бабы зачерпнутой из реки водой обмывали лотки. А весна сияла в необычной свежести, идущей от согревающихся вод, в веселом водном раздолье радующихся слиянию рек.

Охватившее меня чувство легкости стало еще сильней, когда, перейдя мост, я направился к дому. Я шел, улыбаясь, играя перетянутыми ремешком книгами, и лица встречных видел через свою радость.

Жили мы на одной из тихих улиц, выходящей садами к реке, с канавами, зарастающими тысячелистником, зеленой ромашкой. Подходя к дому, я пожалел, что не увидел в подвальном этаже зозулинского дома растрепанного и босого дворника Платошку. Жаль было, что у ворот меня не встретила молодая длинношерстая, принадлежавшая Зозулину собака. Квартира Платошки, в открытое окно которой я на ходу заглянул, была пуста.

И вот так, предчувствуя, какое лицо будет у мамы, когда я ей все расскажу, я добрался до деревянного, посеребренного временем дома с мезонином, с липами у ворот, вбежал на крыльцо, бросил в прихожей на диван фуражку и книги и радостно позвал маму. Но никто не откликнулся.

«Что же это? — остановившись в гостиной, подумал я, — и в столовую дверь открыта, и в маминой комнате нет никого». Я хотел подняться наверх, но в это время из комнаты сестры с полными руками постельного белья показалась Ириша.

— Феденька, — весело сказала она, — все в саду. Зоечка приехала.

Я просиял:

— Зоя!

— Да не одна, — говорила, стоя на верхней площадке, всегда веселая и простая, взятая мамой из деревни Ириша, — она и подругу с собой привезла.

Это было так неожиданно, что я растерялся, а Ириша продолжала:

— С подругой, Кирочкой, они вместе учатся и дружат. И до чего же Зоя-то стала бедовая. А та живая, веселая такая. Барыня сказала, все лето будет у нас гостить. Приехали они голодные, теперь успели уже и чаю выпить, и закусить. Вещи ручные с собой привезли, а за тяжелыми барыня Платошку услала на вокзал.

Двери на веранду были открыты, и я, посмотрев на веселое лицо Ириши, бросился в сад.

По письмам Зои я знал, что у сестры есть подруга. И вот там, в глубине нашего большого, запущенного сада, за беседкой, где все заросло высокой, светящейся от солнца травой, я увидел маму и Зою. В траве, лая, носилась собака, и веселый голос звал ее:

— Лада!

Это Кира играла с моей Ладой.

— А вот и Федя, — закричала сестра, выбегая навстречу.

Она была худенькая, рыженькая, лицо ее было в веснушках.

— А ну-ка, покажись! — стремительно поцеловала меня и, схватив за руку, заговорила сестра. — Мама, он страшно худ. Кира, полюбуйся на сокровище наше.

И я увидел темноволосую, горячую Киру. Раскрасневшись, она смотрела на меня карими смеющимися глазами, а Лада, подбежав ко мне, просила поиграть с ней еще.

И до того все было неожиданно, что от возгласов сестры, от широко открытых Кириных глаз я смутился и забыл, что хотел рассказать маме. А Лада просто с ног сбивала меня. Но тут мама пришла мне на помощь.

— Ну, Феденька, как? — спросила она.

— Перешел!

— Слава Тебе, Господи!

— Наконец-то без переэкзаменовок, — прибавила Зоя.

— Да, — сказал я, — а по геометрии я чуть было не срезался.

— Ведь геометрии, Феденька, ты и боялся. Вот все мне говорил, — обращаясь к Кире, сказала мама, — что и с алгеброй у него нелады.

— Константину Константиновичу я обещал летом заниматься.

— А мы тебе поможем, — сказала Кира.

— Да, — подхватила Зоя, — будем с тобой заниматься.

Я все еще не мог опомниться, смотрел на маму, на Зою, но видел Киру, и мне казалось, что она всегда играла с Ладой в нашем саду.

— А мы Кире весь сад показали, — говорила сестра, стоя вместе с ней на насыпной горке, где особенно хорошо росла нетронутая косой высокая трава. — А ты у нас не заскучаешь? — прибавила она, обращаясь к Кире.

— Что ты! До чего у вас, Прасковья Васильевна, привольно и хорошо, — сказала Кира, — сколько свежести, веселой листвы.

— Да, не чувствуешь, что живешь в большом городе, — ответила мама.

— Ну, город наш, — сказала Зоя, — не такой уж большой.

— Какой ни есть. Живем у реки, за садом сад, по утрам, как в лесу, птицы поют. Домов каменных мало, а зелени много.

— Вот за березами река блестит, — сказала Кира, — а мне все кажется, что это Нева. До чего чисты ее воды. И как там по вечерам хорошо. Последние вечера нельзя было от Невы глаз оторвать. А она, уходя к морю, всеми цветами вечерней зари отливает.