Иван-да-марья

23 ноября 1929 г. Зуров появляется на вилле Бельведер в Грассе. Галина Кузнецова в «Грасском дневнике» перечисляет гостинцы: русский черный хлеб, антоновские яблоки, мед, клюква и два лукошка — ей и Вере Николаевне Буниной. Сама Вера Николаевна в дневнике добавляет: коробка килек и сало. Когда в комнату вошел Бунин, пишет она, Зуров вспыхнул и вытянулся в струнку.

Так началась его жизнь у Буниных, жизнь, в которой бывало всякое. Безоблачное начало; восхищение, которое испытывает Зуров от любого слова любимого писателя, от его чтения вслух… Полное приятие Буниным всего, что пишет Зуров, прозвища, которые дает ему Бунин, — Лось (потому что высокий), Скобарь (потому что из Псковской губернии)… В наши дни найдутся люди, которые скажут, что прозвища издевательские. Неправда, иначе разве стала бы Вера Николаевна подхватывать их на лету. Однако чуткая Вера Николаевна быстро улавливает и «усталость» И. А. Бунина от гостя: уже 31 декабря 1929 г. она записывает в дневник: «Он <Зуров> всему радуется, на все обращает внимание, и это утомляет Яна».

К середине 1930-х годов Бунин охладевает к Зурову. Здесь не место подробно говорить о причинах [1], но нельзя не сказать о том, что обстановка в семье Буниных накаляется, напряжение растет. Связи, которые соединяют четырех человек, живущих в одном доме, сложны, многовалентны: Бунин — и его жена, Вера Николаевна Бунина; Бунин и его последняя любовь Галина Николаевна Кузнецова, она же — его ученица; Бунин и Зуров, которого русские литературные круги Парижа воспринимают как ученика Бунина и который невольно оказался в положении приживала; В. Н. Бунина, лишенная радостей материнства, и Зуров, в котором она хочет видеть сына. Наконец, можно только догадываться, сколько горечи и отчаяния доставляют В. Н. Буниной отношения с Г. Кузнецовой.

Бунинский тяжелый характер, его вспыльчивость и несдержанность были хорошо известны многим, испытал их на себе и Зуров. Он рвался съехать, находил работу в Эстонии, в 1935 году несколько месяцев реставрировал звонницу Псково-Печорского монастыря, в 1937 и 1938 годах по поручению Музея человека в Париже вместе с Борисом Вильде ездил в Печорский край в этнографическую экспедицию. А вернувшись в Париж, начал обработку собранных материалов и не захотел ехать к Буниным в Грасс. Напрасны были призывы В. Н. Буниной, которая с трудом обходилась без него (5 марта 1939 г. она записала в дневник: «Письмо от Лени меня очень тронуло. Забота о моей душе, о моем внутреннем „я“. Он очень близок мне душевно. Он знает как никто, что для меня самое важное») — он чувствовал, что занимается важным делом, он был захвачен историей и культурой этого приграничного с Россией края, который еще совсем недавно был русским.

Кто знает, как сложилась бы судьба Зурова, не совпади сразу несколько бедствий: советизация Прибалтики, начало Второй мировой войны и — заболевание туберкулезом, которое потребовало длительного лечения в санатории. Оттуда в октябре 1940 года он приехал в Грасс. А куда было ему деваться — слабому, одинокому, почти не владеющему французским, без определенной профессии. Даже возвращение в Латвию было уже невозможным.

В годы войны в доме Буниных, на вилле «Жаннетт», собралось четверо «нахлебников», как именовал их хозяин, — «барышни», то есть Галина Кузнецова и Маргарита Степун, Зуров и Александр Бахрах. Жизнь на отрезанном, «свободном» юге Франции была очень далека от безмятежности. Поначалу Зурова и Бахраха едва не забрали в армию, по крайней мере, несколько ночей они провели в казармах. Потом обоих освободили по состоянию здоровья.

В материальном отношении вилла «Жаннетт» жила убого, судя по дневнику Веры Николаевны, бывали дни, когда без слез смотреть на их трапезы было невозможно. В январе 1941 года Бунин описывает встречу Нового года: «„Встречали“ Новый год: по кусочку колбаски, серо-сиреневой, мерзкой, блюдечко слюнявых грибков с луком, по два кусочка жареного, страшно жесткого мяса, немножко жареного картофеля <…>, две бутылки красного вина и бутылка самого дешевого асти». Дальше — больше, то, что едят Бунины и живущие в их доме на второй год войны, называть едой можно, лишь обладая богатым воображением: «Второй день без завтрака — в городе решительно ничего нет! Обедали щами из верхних капустных листьев — вода и листья!» (Дневниковая запись от 4 марта 1942 г.)

Мировая катастрофа в этом «малом мире» обостряется убогим бытом, застарелыми болезнями и непреходящим раздражением, с каким Бунин воспринимает отношения Г. Кузнецовой и М. Степун. Но и Зуров, который в своем творчестве живет только Россией (Владимир Варшавский, автор термина и одноименной книги «Незамеченное поколение», посвященной молодым литераторам эмиграции первой волны, говорил, что к Зурову неприменимо определение писатель-эмигрант, потому что он так и остался в России), возбужден до крайности: с 1940 года Латвия, где живут единственные его родственники, для него отрезана, немецкая армия захватывает город за городом на его бывшей родине. Отчаяние, досада, безутешная тоска рождают стычки, ссоры, крики. Бунину легче: он все выплескивает в письмах друзьям. Зуров — интроверт, делиться ему не с кем. Единственный человек, который его понимает — Вера Николаевна, — и сама все видит и бесконечно от этого страдает.

Бунин часто несправедлив к нему, даже когда Зуров отстаивает свою независимость с упорством, достойным сочувствия. В начале военного сидения, в марте 1941 года, Бунин записывает в дневник: «Солнечное утро, безоблачн<ое> небо. Сейчас десять минут двенадцатого, а Г<аля> и М<арга> и Бахрах только что проснулись. И так почти каждый день. Замечательные мои нахлебники. Бесплатно содержу троих, четвертый, Зуров, платит в сутки 10 фр<анков> — комната, ванна, электричество, прислуга, убирающая ему комнату и приносящая провизию, завтрак и обед, приготовл<енный> или Верой, или Г<алей> и М<аргой>!» И то же повторяет почти через год, в январе 1942 г.: «Денежно продолжаю все больше разоряться. Содержу 4-х на всем готовом. Ничего не делают, в дом не дают ни копейки, кроме 3<урова>, который живет, как в Grand Hotel’e, за 10 франков в день». Примеры очень показательные: все спят допоздна, кроме Зурова; никто не дает ни копейки, все живут одинаково, и прислуга убирает одинаково все комнаты. И Зуров даже платит, пусть маленькие, но деньги. Но основные упреки — в его адрес. Похоже, Бунина раздражает именно эта попытка хоть малой, но независимости.

По окончании войны напряжение в отношениях Бунина и Зурова спадает, к тому же они оказываются на одной стороне в нашумевшем деле с выходом Бунина из Союза писателей и журналистов в ноябре 1947 года. Более того, Борис Зайцев, например, считал этот шаг Бунина влиянием окружения, а окружением называл «Зурова и компанию». Это звучит странно: Зайцев, знавший Бунина как никто другой, мог бы ручаться, что воздействовать на него не может никто, для этого Бунин слишком самодостаточен. Знал он и о прежних стычках Бунина и Зурова. Так что отчасти председатель Союза, откуда вышел Бунин, кривит душой: «Мне показалось, — писал Зайцев, — что он настолько болен, слаб и жалок…». И еще — «ослабевший старик», «по старости и болезненности он поддался напору…».

Одно здесь верно: Бунин стремительно старел, и голодные годы войны, волнения, ожесточение делали свое дело. Его подтачивали болезни, бедность, и, можно полагать, со временем он обнаружил, что окружен одними стариками и… Зуровым. Наследница архива Бунина и Зурова, преподаватель Эдинбургского университета Милица Грин, прочитав мемуары А. Бахраха «Бунин в халате», содержавшие немало нападок на Зурова и искажений его облика, решила обратиться к общественному мнению. К сожалению, ее письмо осталось неоконченным, но она взвешенно и справедливо писала о роли Зурова на закате жизни Бунина: «И все же не только Вера Николаевна, но и сам Иван Алексеевич сознавали, что Зуров единственный из их непосредственного окружения верный…» (на этом текст обрывается).