Иван-да-марья

Помню, священник из армейского госпиталя, помещавшегося в казармах у вокзала, выслушав маму, сказал:

— Я все беру на себя, не волнуйтесь.

И вот он хоронил их, город был наполнен тыловыми штабными учреждениями, время было тревожное, и мама со мною одна, так как, на нашу беду, Зазулин был в отъезде и адреса, как на грех, не оставил. Толя учился в Петрограде, Зоя с плевритом лежала, медленно поправляясь, в Минске, и мама сказала: нельзя ее волновать, вот когда поправится, все и скажем, и мы с мамой, лишившейся сна, все переживали вдвоем. Мать на глазах моих за несколько дней постарела, и у нее начала трястись голова.

Народу на вокзале и на улице было много, город был заполнен лазаретами, тыловыми частями, и все было так, как видел во сне брат — и оркестр, что перед пехотным взводом запасного батальона его полка играл «Коль славен», и священник с крестом шел впереди.

Его гроб везла на лафете запряженная цугом артиллерийская запряжка, и, как когда-то во сне, к нему были прикреплены его шашка и фронтовая фуражка. А во втором гробу лежала она, и ее более легкий гроб попеременно несли на руках, и вот, помню, прошли площадь и вступили на мост, под которым протекала та река, которую он видел во сне, и слева на берегу белела Пароменская церковь, а внизу темнел полковой перевоз. Я вел под руку похудевшую и за несколько дней изменившуюся мать, за нами шел Василий, а сзади дежурная часть, взвод, в котором не было ни одного старого солдата. И я знал: что-то в мире кончилось, что-то навсегда изменилось в истории России, и в нашем городе, и на фронте, и везде.

Да, все было так, — и незнакомые офицеры стояли на тротуаре, отдавая гробу брата по-воински честь.

За мостом дорога раздваивалась: одна вела к полковым казармам, где теперь стоял запасной батальон, а другая направо, на военное кладбище, туда, где река изгибалась. Кладбище находилось на речном изгибе, откуда был виден дальний, правый берег, который любил брат и с которого мы с сестрой и Кирой любовались когда-то светом летней зари.

Я не видел лица мертвого брата, и он для меня навеки остался таким, каким я видел его последний раз на вокзале во время недолгой побывки.

Там, среди воинских могил, среди солдатских и офицерских погребений и их могила. Два гроба рядом, засыпанные сырою землей. В той приречной земле, что когда-то была согрета дневным солнцем на речном обрыве, они схоронены под одним холмом, отмеченным деревянным крестом, на котором были написаны их имена.

Что добавить. Из старых солдат, вышедших тогда из нашего города на позицию, в казармы не вернулся никто. Там, за рекой, в цейхгаузе остались их самодельные сундучки, сданные при поступлении в полк, когда они свою одежду на воинские мундиры сменили.

После двух революций и отступления распавшейся армии в 1918 году город и полковые казармы заняла без боя немецкая пехота. Мальчишки видели, как открыли полковой цейхгауз и выбросили на двор ненужные солдатские сундучки, и все тряпье разграбила чернь.

Да что цейхгауз, смотрите, что стало с миром, с людьми, всех нас разбило и разнесло, только мать осталась в городе в нищенстве доживать свои последние дни. Дом наш и забор разобрали в лютую зиму на дрова. Я знаю, что мама по городу ходила летом босая, ей долго помогали крестьяне — Иришина семья. Раньше нее умер в полной нищете старый Зазулин. Зоя погибла в Нарве от сыпного тифа, где ухаживала за больными солдатами армии Юденича. Толя пропал под Гатчиной. Я очутился в Париже. В изгнании, в горечи и обидах поседела моя голова. И вот, когда в парижской церкви, маленькой и бедной, читают псалмы царя Давида, я закрываю глаза и вижу поле, чистый бор и под лесом тот пестрый травный цвет и всех живших и уже отошедших, и повторяю слова псалмопевца:

— Жизнь человека яко цвет травный. Тако отцветет: яко дух пройдет в нем и не познает человек пути своего.