Земная оболочка

Рейчел сказала:

— Все, что я рассказала тебе, — правда. Больше я ничего не знаю.

Роб рассмеялся неожиданно громко.

— Ну что ж, спасибо, — сказал он. — Это больше того, что знаю я, больше, чем кто-либо когда-либо мне говорил. Но я тебе верю и обещаю всегда об этом помнить. — Он встал и тихонько вышел, не прикоснувшись больше к ней. Время разрешит этот вопрос. При всей своей усталости он сознавал, что молод и что у него все еще впереди. Он привыкнет к ней и полюбит ее.

7

28 ноября 1925 г.

Дорогая мама!

Сейчас около трех ночи. Часы мои остановились; так что о времени я сужу по состоянию своих глаз и мозгов, плачевному, надо признаться, но полагаю, что до завтра как-нибудь доживу. Собственно, завтра уже наступило. День свадьбы Роба Мейфилда и день рождения Форреста Мейфилда (ты помнила об этом? А я так и не узнал бы, если бы не Грейнджер, который сказал за ужином: «Мистер Форрест, у вас завтра двойной праздник», — и, когда я спросил, что это значит, ответил, что отцу исполняется пятьдесят пять лет). Выглядит он — я говорю об отце — хоть куда и приехал один; про тебя спрашивал. Он ни разу не произнес ни одного слова против тебя. Так что ты могла бы спокойно приехать, понимаешь, я же тебе писал, что можно. Даже встреть он — в знак пренебрежения — тебя на крыльце рука об руку с Полли, своей домоправительницей, — если бы я ему это позволил, — ты все равно могла бы приехать. Тебе случалось бывать в положениях и похуже. Я твой единственный ребенок, единственный человек на земле, который будет любить тебя после смерти Папочки. Сильви присмотрела бы за ним не хуже твоего — ведь ты оставила бы его всего на один день и на одну ночь. Как бы то ни было, тебя тут нет, и любопытство остается неудовлетворенным (это после того, как я прожужжал им все уши!). Но, что касается меня, ты тут. Вне всякого сомнения, тут и дирижируешь всем этим нелепым представлением, ты — его двигатель.

Сейчас у нас тишина. Даже шафера давно уснули, или умерли, или впали в беспамятство. (Мистер Хатчинс выставил кувшин самогона: может, мы все к утру перемрем или к моменту венчания ослепнем. Свадьба вслепую! Так оно, собственно, и есть). Все, за исключением меня, по-видимому, спят. Да и меня хватит ровно на столько, чтобы написать тебе это письмо. Двигателем я тебя назвал вот почему: все это я делаю для тебя, в качестве подарка и в знак покорности. То, что отныне я не буду отягощать твою душу, — как-никак подарок, а то, что я собираюсь окунуться в данную мне тобой жизнь, есть самая настоящая покорность. Кому-кому, а тебе надо было бы быть здесь и благословить меня.

Придется мне самому догадываться, что ты хотела сказать запиской, вложенной в подарок (мы оба благодарим тебя за него, Рейчел тебе напишет) — «Желаю долгой совместной жизни!». Это даст мне достаточно пищи для размышлений на весь завтрашний день. Я в панике — тут ты права; все твои пожелания обычно исполняются, во всяком случае, исполнялись до сих пор.

Итак, ты будешь знать, где искать меня в случае необходимости: завтра вечером мы выезжаем в Вашингтон и остановимся в отеле «Гамильтон» на четыре-пять дней, пока не израсходуем памятники, музеи и деньги. Потом поедем в Ричмонд (адрес у тебя есть). Грейнджер и его жена (которая пока что вместе с ним) отправляются туда завтра, чтобы открыть дом и привести его в порядок. К рождеству — которое мы приглашаем тебя провести с нами — он должен быть вполне пригоден для жилья. Места там много, а я не выйду на работу до 2 января. Рейчел Мейфилд будет горда и счастлива, если ты соберешься. Она, возможно, еще не успеет твердо встать на ноги, поскольку никогда не уезжала из дому, кроме как на лечение, и ты, я уверен, могла бы кое-чему научить ее по части твердости, как в свое время меня.

На том спасибо!

Целую, Роб.

8

Два часа спустя, незадолго до того предрассветного часа, когда ей надо будет вставать в промозглой темноте и идти на кухню, Делла извлекла этот сон из тайных запасников сознания, сердца, плоти и не только проследила его, как ток струящейся из нее крови, но и сумела пожелать всем спящим и в доме и в пристройке людям испытать подобное — пусть до конца дней помнят.

Во сне она приступила к работе и уже успела затопить плиты и посадить в духовки шесть тортов для свадебного ужина (Грейнджер суетился у нее за спиной, но она не обращала на него внимания), как вдруг дверь из столовой распахнулась и в кухню вошла ее мать, молодая, как в Деллиных детских воспоминаниях, и крепкая, однако без улыбки. Делла подумала: «Мама ведь давно умерла. Что же это она сюда явилась?» — и похолодела от страха, но в то же время обрадовалась до того, что не могла двинуться с места, слова сказать не могла. Она и сама была взрослая — того же возраста, что и мать, здоровая и сильная — и теперь, когда ее единственное настоящее горе отпало, чувствовала умиротворенность. Мать что-то тихонько сказала Грейнджеру, засмеялась и обратилась к Делле: «А ну, давай пошевеливайся. Собираются уже». И тут дом наполнился и таким — битком набитым гостями — оставался до конца сна. Комнаты гудели людьми, непрестанно что-то поедавшими, будто еда была им в новинку, — а не только бесплатна. Делла готовила без остановки — сотейник за сотейником, полные цыплят, две индейки, ростбиф, горячие булочки, печенье, груды кукурузного пудинга, еще торты, — а ее молодая мать разносила все это в паре с Грейнджером, который топтался вокруг нее, как петух вокруг курицы. Но Делла ликовала, работа ей была не в тягость, из Хатчинсов никого поблизости не было. Она радовалась неожиданно свалившемуся счастью, чудесному возвращению. «Я б могла готовить день и ночь напролет, без сна и без отдыха, — готовить на целую псарню и все равно радовалась бы», — думала она. Но матери до сих пор еще ни слова не сказала и только изредка отваживалась взглянуть на нее, хотя та непрестанно отпускала по ее адресу шуточки (доброжелательные и милые, которые Делла принимала с улыбкой и напряженно старалась запомнить, будто это были молитвы на разные случаи жизни или разгадки снов). Потом на дворе стемнело, но дом оставался полон гостей, и Делла начала уставать. Мать подходила к ней каждые две-три минуты, протягивая руки за новым блюдом, пока она не поняла, что мать ее — не призрак, что она обрела в смерти новые силы и вернулась с искренним намерением снова поселиться здесь, у себя дома, так что Делла в конце концов сказала: «Мама, давай вздохнем» — в смысле «сделаем передышку». Мать кинула на нее быстрый взгляд, подумала и сказала: «Садись, рты все до одного набиты, а животы подождут». Делла присела у стоявшего в сторонке стола и подперлась рукой. Мать остановилась посреди комнаты под свисающей лампой, и Делла могла спокойно рассматривать ее, не опасаясь, что она исчезнет. Она даже сказала: «Мама, иди сядь тут» (стул был один, приглашала она ее к себе на колени). Мать засмеялась и сказала: «Я не уйду, не беспокойся». И тут дверь из коридора отворилась — вошел мистер Хатчинс, ведя за собой кого-то. Это был белокожий голенький младенец, длиннорукий и длинноногий, слишком маленький, чтобы ходить, но умудряющийся тем не менее держаться на дряблых белых ножках. Он дергал мистера Хатчинса за палец, будто корову доил. Деллина мать не обернулась, она продолжала смотреть на Деллу. Мистер Хатчинс сказал: «Этого человечка надо покормить». Делла посмотрела по сторонам, ища Грейнджера, — его не было, он куда-то исчез. Она знала, что самой ей нечем покормить ребенка. Она устала выше всякой меры, хотела отдохнуть и сидели по-прежнему молча. Дитя вышло вперед, бросило мистера Хатчинса и заковыляло на своих паучьих ножках прямо к Деллиной матери; и — хотя та не обращала на него никакого внимания — начало на нее карабкаться, перехватывая ручонками, как по веревке. Деллина мать ни разу не дотронулась до ребенка, ни разу не подсадила, но, когда он забрался на нее, расстегнула кофту и дала ему грудь — полную левую грудь, которую Делла до сих пор помнила; сухой лиловатый сосок съежился на миг, перед тем как наполниться теплым молоком — что еще нужно младенцу! Ребенок подтянулся еще, ухватился за расстегнутую кофту и принялся сосать, не спеша, много зараз в рот не набирая. Постепенно в нем заиграла жизнь, на щеках появился румянец, он наливался силой, а Деллина мать стала уменьшаться, уменьшаться, пока не исчезла совсем.