Земная оболочка

— Прямо вот тут, — сказала Делла. — Моя мама ее разговором своим да лаской вылечила меньше чем за год. Так что она разумно разговаривать стала и на люди выходить. Вылечила, а сама померла, мама-то моя. Замертво свалилась там вон, на дорожке к источнику, я в окно увидела и бегом туда, да пока добежала, она уж и не узнала меня. Доктор потом говорил, что у нее мозги раскололись до основания, как перезревшая тыква. Говорил, оттого она и померла, просто затопило ее кровью. А Рейчел и поныне ее имени ни разу не помянула. Слишком горе для нее большое было, когда она еще и сама толком не оправилась. А Линчбургская больница — это уже совсем другое дело было. Просто отдохнула она там, подкормили ее, новых друзей завела — это после того как Люси, моя мама, жизнь свою положила, ее выхаживая. — Делла засунула обе руки под сбившееся покрывало, засунула поглубже, словно пряча что-то ценное от надвигавшейся опасности. Потом спросила: — И чего это ты с ней связался, Роб?

Он не обиделся. У него был готов ответ, который он считал правдивым, и потом он понимал, что если кто заслуживает правдивого ответа, так это Делла.

— Она первый человек, который меня о чем-то попросил.

Делла чуть улыбнулась и опустила вниз глаза.

— Просьба просьбе тоже рознь.

Роб внимательно вглядывался в нее — в то немногое, что было видно ему, поскольку она сидела скрючившись, окутанная потемками. Он никогда не рассматривал ее как следует, при том, что столько раз искал у нее и в ней утешения. Теперь ему казалось, что это просто необходимо, необходимо отдать ей дань уважения, осмотрев с благодарностью единственный дар, которым наделила ее судьба — маленькое сильное тело способное послужить ей еще несколько лет, судя по тому с какой поспешностью она сжигает себя (и того меньше, если уедет в Филадельфию или даже в Ричмонд), бывшее для него символом помощи. Заранее обдуманного намерения у него не было, это целомудренное, в их понимании, прощание было не нужно ему — нужно лишь Делле. Он не чувствовал никаких угрызений совести при мысли о Рейчел, об обязанностях, которые примет на себя завтра: просто поднялся и медленно шагнул к ней.

Она не подняла глаз.

Он взял ее за подбородок — прежде никогда не касался рукой ее лица — и приподнял к себе ее маленькую, птичью головку.

Она заставила себя улыбнуться.

Роб сказал:

— И ответить на просьбу тоже можно по-разному.

Она не поняла и задумалась, и личико ее, похожее на отшлифованный камень, продолжало покоиться у него на ладони.

— А, ладно, — сказала она, — это я просто так, про себя подумала.

Она осторожно высвободилась и уставилась в потолок, который в этой темени мог сойти и за открытое небо — словно их обступала ночь, в которую, уснув, можно было бы и улететь. — Шел бы ты, — сказала Делла. Она так и не повернулась, не взглянула на него — никак не отозвалась на то, что он так быстро послушался, на его искреннее «спасибо» — и долго после того, как он вышел за дверь, неслышно притворив ее за собой, она не отводила глаз от потолка, вспоминая мать, застигнутую ударом среди мокрой холодной грязи, не узнающую ее, ко всему равнодушную, не пожелавшую даже ухватиться за Деллин палец — последнее, что ей оставалось, когда она устремилась к неизвестно какому уж там заслуженному покою и неведомой награде.

Придя к себе в комнату и засветив лампу, Роб нашел у себя на кровати два письма — они лежали одно на другом, оба в белых конвертах. Он прибавил огня и взял их. На верхнем стояло «Робу», выведенное незнакомой рукой с завитушками и затейливыми росчерками. Второе было адресовано «Робинсону» Рининым убористым почерком. Ее конверт был толще, так что, присев на кровать поближе к свету, он первым распечатал его — внутри лежали фотография и записка. На фотографии была изображена Рина в юности, не та, которую он знал — теперешние черты лишь намечались в лице, озаренном безудержным смехом. Девочка лет пятнадцати-шестнадцати у дверей конюшни, в одной руке тяжелые деревянные грабли, поднятые как знамя, за другую некрепко держится ребенок. Рина смотрит в аппарат, и ей почему-то очень смешно; ребенок смотрит на нее — снизу вверх, ему, наверное, года три — и так радостно ей смеется, что черт его лица почти невозможно разобрать. В записке говорилось:

«Роб, это мы с тобой, девятнадцать лет тому назад. Я чистила конюшню, чем Ева была крайне недовольна. Она пыталась отговорить меня от этого все утро, причем главным ее аргументом было, что уж если мне претит навоз под ногами, то у папы имеются для такой работы хорошие, крепкие парни. А я ей ответила: „Лучше меня это никто не сделает“ — и пошла. После чего она милостиво оставила меня в покое на два часа, и за это время я успела почти все кончить. Тогда она пробудила тебя от послеобеденного сна, нарядила в матроску, которую сама сшила, и научила, что сказать. Затем она притащила свой кодак. От тебя требовалось, чтобы, стоя рядом с ней на приличном расстоянии от конюшни, ты крикнул мне: „Иди встречай своего миленка!“ Ева собиралась щелкнуть аппаратом и запечатлеть, как я появляюсь в дверях растерянная и смущенная (я так и не поняла, чем — до сих пор не понимаю, потому что никакого „миленка“ у меня не было, ни во дворе, ни на луне). Она только что получила аппарат в подарок от папы; и понадобилось пять лет, чтобы ей надоело снимать пойманных врасплох людей. Как бы то ни было, ты сказал то, что от тебя требовалось, и я тебя услышала. Только мне послышалось, что ты сказал: „Иди встречай своего ребенка!“ Думаю, что именно так у тебя и получилось (откуда тебе было знать о миленках?). Поэтому я как была с грязными граблями — и сама не чище граблей — поспешила к двери, и ты кинулся ко мне под нацеленный Евин объектив. За ее спиной стояла Сильви, тоже помиравшая от хохота. Тебе полагалось оставаться чистым и беречь свой костюмчик.

И с той поры ты стал моим. Узурпировала тебя я еще раньше, в тот самый день, когда она привезла тебя домой после маминой смерти. Но твой возглас был воспринят мной как подтверждение, и за все последующие годы ты ни разу не дал мне повода усомниться в моих правах на тебя.

Я рада, что фотография сохранилась. Это одна из немногих вещей, которые мне жаль было бы потерять, и я надеюсь, что ты примешь ее теперь, сегодня ночью, не только как свидетельство того, что малое дитя играючи само сделало выбор (на фотографии я смотрю на Еву и по ее лицу стараюсь угадать, поняла ли она — да, поняла, поняла!), и даже не как скромный свадебный подарок тебе, а как лишнее объяснение моей сегодняшней истерики: двоим ведь и правда всегда лучше, чем одному, грязней, может быть, но веселее.

Спи спокойно, мой милый ребенок! Завтра я буду любоваться тобой.

Твоя отнюдь не разочарованная

Рина».

Роб положил фотографию и записку на стол — завтра он спрячет их в чемодан и заберет с собой — и взял второй конверт. Так и не понятно — от кого, а ведь он в этом доме знал все почерки, кроме Грейсиного разве. Конверт был старательно запечатан, так что Робу пришлось его разорвать «Дорогой Роб…» — подписано «Рейчел», но не ее рукой. Продиктовано? — Кому? С захолонувшим сердцем Роб сделал над собой усилие и прочел:

«Дорогой Роб.

Прежде чем уснуть, хочу дать тебе последнюю возможность одуматься и, еще раз взвесив все „за“ и „против“, воспользоваться тем, что у тебя еще много часов впереди, и решить, так ли уж тебе хочется исполнить то, в чем ты должен будешь поклясться завтра. Если нет, честное слово, я пойму и не буду долго на тебя сердиться.

Вещи твои сложены. Ты можешь взять свой чемодан и уйти сейчас, и да будет твое отсутствие мне ответом.

Или зайди ко мне и скажи о своем решении. Я не буду спать — в этом можешь не сомневаться.

Если я увижу тебя завтра, то сочту это подтверждением твоего искреннего желания исполнить то, ради чего мы все собрались, и уверенности, что ты никогда в этом не раскаешься.

Искренне и с благодарностью

твоя, Рейчел Хатчинс».