Земная оболочка

Писал явно Найлс — Роб в этом почти не сомневался (Найлс, титаническим усилием сумевший схватить интонацию Рейчел, но упустивший из вида ее незатейливый наклонный почерк). Почти наверняка Найлс. Роб уже два дня ждал, когда же начнутся свадебные шутки со стороны Найлса, Робертсов, даже Грейнджера, и вот нате вам — первая ласточка! Он хотел было рассердиться — они еще не ложились спать, сидели внизу в гостиной, время от времени оттуда долетал смех, никто из них и понятия не имел — до того ли им? — о непременных огорчениях и ограничениях, возлагаемых любовью, которые Роб с самого детства мечтал принять на себя и теперь наконец оказался на пороге осуществления своей мечты.

Все же он прочел письмо еще раз, глубоко потрясенный тем, что Найлс так хорошо раскусил ту, от имени которой писал. Пожалуй, он не испытывал столь глубокого потрясения с того августовского дня, когда вдруг помчался к отцу — цель, выбранная наобум и, еще вопрос, достигнутая ли — и определил для себя путь, на который вступит завтра. Сам он не разделял сомнений подложного письма — был твердо уверен в том, что цель выбрана им правильно, в прочности своих намерений. Но он сомневался — побаивался даже, — будет ли по плечу Рейчел его целеустремленность и его преданность. До сих пор одной только Рине он никогда не был в тягость и ее — девочку, с веселым смехом чистящую конюшню, сделал своей избранницей. Может, еще Сильви. Может, Грейнджеру — хотя, поскольку вернулась Грейси, Грейнджер, надо надеяться, прибережет свои ищущие взгляды для нее и даст мейфилдовскому семейству немного передохнуть. Но Рейчел! Приходилось ли ей иметь когда-нибудь дело с тяготами? От чего страдала она кроме как от себя, от своих страхов, пагубной неистовости своего сердца? С чего он взял, что она сможет выдержать столь тяжкое бремя, как постоянство?

Он прислушался к тому, что творится в доме. Голос Найлса по-прежнему доносился из гостиной и на удивление не вызывал у Роба никакого негодования. Всю жизнь он отдавал себе полный отчет в своих действиях. Теперь же бездумно, вслепую делал — вернее, собирается сделать завтра — ставку в игре, где призом будут неизменная приветливость и неизменная благодарность. Из спальни Рейчел не доносилось ни вздоха, ни скрипа. Он долго-долго сидел в выстывающей комнате, притушив лампу, вслушиваясь в тишину. Уснула она, исчезла или умерла? Он встал и, нашаривая в темноте дорогу, пошел на поиски.

6

Рейчел спала чутко и услышала его осторожный стук в дверь, но приняла его за потрескивание старого дома на морозе. Он успел подойти к кровати и сесть на краешек, прежде чем она сообразила, что в комнате кто-то есть. Ее обступала непроглядная темень, но она не испугалась — обонянием почувствовала: Роб! К его привычному чистому запаху примешивался легкий запах коньяка. Она лежала, не двигаясь, и смотрела туда, где находился он.

— Все уже спят? — спросила она.

— Едва ли.

— Кто-нибудь видел, как ты вошел?

— Какое это может иметь значение? — Роб нисколько не понизил голос.

— Все зависит…

— От чего?

Рейчел подождала немного — хорошо бы наступил рассвет или ее глаза приспособились, тогда она сможет разглядеть выражение его лица: серьезен он, весел, жесток или, может, пьян (судя по запаху — нет). Затем она сказала:

— Зависит от того, скольким людям ты хочешь причинить неприятность до наступления завтрашнего дня.

— Решительно никому, — сказал Роб. — Если то, что я пришел сюда поговорить с тобой, кому-то неприятно, меня это не касается. Это не их дело.

— И не мое?

— Ты Рейчел Хатчинс?

— Да.

— Ты собираешься стать моей женой?

— Завтра в одиннадцать часов утра.

— Тогда, значит, это твое дело. — Голос его оставался спокойным, к ней как будто тянулась обтянутая перчаткой твердая рука, сильная, холодная, готовая схватить, или обидеть, или спасти.

Рейчел снова помолчала, в надежде, что Роб как-то объяснится, и погодя сказала:

— Не пугай меня.

— А почему бы нет?

— Думаю, ты сам знаешь. Я и так пуганая.

— Нет, этого я не знаю, — сказал он.

— Ты же разговаривал с папой. Он мне сказал, что у вас с ним был обстоятельный разговор, Роб, они знают все, что знаю я, — все, кроме ужаса, который я испытывала. Мне казалось, что ты это понимаешь. Твоя чуткость, твоя доброта позволяли мне надеяться, что ты поймешь мои ощущения.

— Я и понимал, — сказал Роб. — По крайней мере, мне так казалось. А вот теперь у меня возникли сомнения.

— В чем?

Он прилег на кровать, головой на свободную подушку, но поверх одеяла, не раздеваясь.

— Что кроется за всем этим?

Рейчел повернулась к нему лицом, они лежали, по-прежнему не касаясь друг друга.

— Что, если я скажу тебе правду? — спросила она.

— Завтра я на тебе женюсь.

— А если совру?

— Я все равно женюсь на тебе.

— Завтра?

— Да.

Рейчел осталась лежать на спине, но простерла руки к невидимому потолку.

— Тогда я скажу правду. Расскажу, как все было, объяснений у меня нет. Но все это было, и было со мной… — Руки ее опустились, и левая безошибочно легла на правую ладонь Роба, вверяясь ему — вверяя одновременно и все ее уцелевшее после потрясения существо. Роб сжал ее руку и больше не выпустил. — Всю свою жизнь я не жила, а мучилась. Так было до самого твоего появления здесь — я нисколько не преувеличиваю. В одежде, в еде, в папиной доброте и неотступной заботе недостатка у меня не было. Я прекрасно понимаю, что мир населяют по большей части люди оборванные и голодные, покрытые язвами, обреченные на вечное одиночество; но знаю я и то, что муки мои были вполне реальны и так сильны, что, казалось, могли бы дерево выворотить с корнем. Не то чтобы я была такой уж тростинкой, однако я не выдержала и надломилась.

— Но в чем дело? Какая мука?

— В этом-то вся трудность, — сказала она. — У тебя, конечно, может сложиться впечатление, что я капризуля и нытик. Я же объясняю это так: уже с четырех или, может, с пяти лет я начала внимательно приглядываться к тому, что происходит вокруг (наблюдала папу и маму, бедного дедушку, немногих наших постояльцев, Деллу и Люси) и в конце концов поняла, что впереди меня подстерегает только время. Не расплата за что-то, не старость, а просто время. Десятки тысяч дней, требующих, чтобы я прожила их.

Роб сказал:

— Положим, их можно и сократить.

— Я этого не знала. Дети жизнь самоубийством не кончают, им невдомек, что это возможно.

— Я-то знал, — сказал Роб. — Знал даже о револьвере, лежавшем у деда на камине, при помощи которого можно это сделать. Я, помню, притаскивал скамеечку, забирался на нее и смотрел, не выражает ли он желания сослужить службу.

— Смотрел и только?

— Иногда поглаживал, — сказал он. — Правда, в руки никогда не брал. Я влюблен был и жил надеждой.

— В кого?

— Я ж тебе говорил. В свою мать. А она постоянно подогревала мое чувство, обнадеживала — вот-вот у нее появится досуг и тогда она выслушает все, что я хочу ей сказать, займется мной… и тогда я ей докажу.

Рейчел сказала:

— Тебе повезло.

— Я мучился не меньше твоего.

Она легонько пожала его руку.

— Тебе так повезло, что ты должен бога на коленях благодарить. У меня не было ничего, абсолютно ничего.

Роб спросил:

— Не вижу разницы.

— Я тебе уже говорила.

— Повтори, прошу тебя, — сказал он. — Час поздний, и на душе у меня беспокойно.

— Меня любило несколько человек, но я ответить им тем же не могла.

— Твои сверстники?

— Да нет, мои родные. У тебя была мать, и это много тебе дало, хотя бы доказало, что есть люди, — один человек, уж во всяком случае, — которые помогут одолеть отпущенное тебе судьбой время.

— Твой отец говорил, что он боготворит тебя.

— Вот именно; в этом отчасти и была моя беда — он боготворил меня из-за сходства со своей матерью. Говорят, я вылитая она. (Появившись утром на крыльце, я приводила в смятение пожилых дам, которые приезжали сюда из года в год; им казалось, что это бабушка пятьдесят лет тому назад.) Видишь ли, он нанес ей несмываемую обиду, сделав попытку бросить все и уехать отсюда. Вскоре после этого она умерла, и сколько я себя помню, он старался загладить свою вину перед ней.