Земная оболочка

Целую,

Роб.

P. S. Привет Рине, дедушке и Сильви. Передай дяде Кеннерли, что даже он не смог бы ко мне придраться, до того я педантичен в работе. Книги у меня чисты, как чайная посуда, и я не присвоил ни цента — пока что в этом нет нужды.

* * *

11 апреля 1926 г.

Дорогая мисс Хэтти!

То, что вы послали мне ко дню рождения, я получил. Я вот тут сидел и думал: ни разу за это время вы не позабыли поздравить меня, за двадцать один год то есть. Я вас никогда не забуду. Я эти деньги приберегу, и как выберется случай, куплю себе хорошую выходную сорочку. За два доллара здесь можно приобрести просто очень хорошую, а мне нужно что-нибудь получше на те случаи, когда я хожу с мистером Форрестом в училище. Я сижу в его классе и слушаю, как он рассказывает про всякие книги и поэмы и еще о том, как пишутся письма. У него много опыта прибавилось, как и у всех нас, так что я надеюсь, он приносит пользу этим ребятам. А может, ему только так кажется. Во всяком случае, они приходят чистенькие и опрятные и сидят тихо, — наверное, все-таки слушают. Я ходил туда всего раза четыре, потому что мисс Рейчел по хозяйству нужно то то, то се, и Грейси одна просто не справляется, а тут еще я затеял сад разбить: траву сею, кусты сажаю. Ну, это не беда. Грейнджер знает многое из того, чему там учат. Да, вот еще что важно: насчет Грейси вы ошибаетесь, мисс Хэт. Вы уж меня извините. Она молодая была, когда ушла от меня, но глаза у нее зоркие, и она много что повидать успела. Ей здесь жить нравится, и я ей, по-моему, тоже нравлюсь. Наверное, с самого начала правился, только свет ей хотелось посмотреть. Ведь и я во Франции как-никак побывал.

Роб говорит, что скоро повезет нас в Брэйси на несколько дней. Тогда я смогу свой домик в порядок привести и вас повидать. Вот тогда вы и увидите, врал я вам про Грейси или нет. Своими глазами убедитесь.

Ваш друг,

Грейнджер.

* * *

17 июня 1926 г.

Дорогой Роб!

Спасибо за то, что ты так исправно пишешь. Твоя последняя жизнерадостная весточка пришла сегодня утром; радуюсь за тебя, узнав, что, прослужив всего шесть месяцев, ты получил недельный отпуск и рассчитываешь получить еще неделю в августе. Ты, несомненно, угодил кому-то из власть имущих. (Надеюсь, однако, что в число твоих заслуг не входит разоблачение злоупотреблений твоего предшественника: пусть себе помирает спокойно в своем новеньком плимуте.)

И спасибо тебе большое за повторное приглашение побывать у вас. Мне никогда даже в голову не приходило, что я смогу прожить шестнадцать месяцев, не видя тебя, — никто из нас не помышлял о возможности такой длительной разлуки, и по мере ее удлинения нам становится все грустней — но я это все продумала, и, поскольку ты, по-видимому, не можешь понять, почему я все отказываюсь приехать, хочу сказать тебе вот что. Многие из причин, удерживающих меня, действительно связаны с папой — как ты постоянно подчеркиваешь. После того, как он столько лет был несказанно добр ко мне — после того, что он кормил, одевал и опекал нас с тобой, тогда как Форрест сумел устроить жизнь так, что у него не было возможности помогать нам хотя бы чуточку — после всех папиных самоотверженных забот я едва ли отважусь уехать отсюда, при том, что он очень слаб и может умереть в любую минуту. Кое-что я сумела простить себе. Но до конца своих дней не прощу, если вдруг он будет умирать в мучениях и звать Еву, а Евы-то дома не окажется. Ты поймешь, я в этом почти уверена — тут любовь, простая и чистая, и еще благодарность. Вот уже скоро год, как я поняла (после того как ты первый раз съездил, к Форресту), что тебе неведомы ни чувство собственного достоинства, ни страх за другого, по крайней мере, в той форме, в какой понимаю эти чувства я. Впрочем, не буду решать за тебя. Что же касается меня, то именно эти два чувства препятствуют моей поездке к тебе…

Ты имеешь право на объяснение и, поскольку я много думала обо всем этом после твоего отъезда и сообщения о твоем намерении жениться, мне кажется могу тебе объяснить. Прежде не пробовала, потому что воспоминания до сих пор причиняют мне боль, да и к тому же я считала, что тебе все равно. Однако я подозреваю, что ты успел выслушать версии других свидетелей, так что лучше будет, если ты узнаешь правду из первых рук.

Что бы ты там ни думал, ты не первый, кому выпало несчастливое детство. С двенадцати лет, едва начав превращаться в женщину, и до самого окончания школы я безутешно горевала — как сейчас посмотрю, неизвестно над чем, разве что, мне казалось, будто я у мамы нелюбимая (кого она любила, так это Кеннерли, а у папы любимица была я). И только после ее ужасной смерти выяснилось, что она меня любила и моя судьба ее тревожила, а я этого и не знала. Она не сделала ни единой попытки дать мне это понять, и в результате я довела ее до самоубийства, и она умерла, так и не сказав мне ни слова. Правда, оставила мне письмо, из которого много что открылось. И вот в разгар моих страданий появился твой отец, и, поскольку я была девочка очень хорошенькая и к тому же отлично училась, ну и еще потому, что он был одинок (дольше, чем я), ему показалось, что я подарок судьбы, награда за все его испытания, и он протянул ко мне руки — сперва, правда, осторожно — и я охотно согласилась, когда он предложил соединить наши жизни. Кроме того, я быстро сообразила, что это даст мне возможность уйти из дома, который я ненавидела как причину всех своих бед, что он распахнет передо мной врата в совсем иную жизнь. Однако привел он меня к еще худшим бедам. Выяснилось, что Форресту нужно куда больше, чем я могу дать, — дать именно ему и в моем тогдашнем возрасте. Он был вполне взрослый мужчина в расцвете лет. Мне представляется, он любил меня и ему хотелось получить меня в вечную собственность. Поселились мы в его родном городке Брэйси в доме его сестры. Он мог ежедневно демонстрировать свое счастье всем желающим: старым друзьям, родным. Я же была совсем еще ребенком, впервые покинувшим родные пенаты, и, как скоро выяснилось, милее всего на свете мне был папин дом, а милее всех людей — моя семья: Рина, папа, Мэг и Сильви, мама, наконец. По моему искреннему убеждению, в этом было все дело — просто обыкновенной девочке захотелось домой. И если бы Форрест отправил меня тогда на рождество в Фонтейн и дал мне помириться со своими, я уверена, что мы были бы вместе и поныне. Но, наголодавшись, он не отпускал меня, боялся потерять; а потом появился ты — и было уже поздно. Поздно спасать нашу жизнь, безнадежно поздно. Я была очень плоха, и это, в сущности, привело к тому, что мама наложила на себя руки. Она считала себя виновной в том, что выжила меня из дому, что не позволила остальным простить меня. И вот ранней весной, едва окрепнув для путешествия, мы с тобой поехали сюда, чтобы восстановить мир в семье и вместе со всеми оплакать маму. А потом ты заболел коклюшем (который занесла в дом Сильви); и за эти трудные недели я успела прочно войти в свою прежнюю жизнь — нашла свое место в кругу семьи. Слишком прочно. Твой отец приезжал за нами в августе, и я его сильно обидела. Его легко было обижать, легко казнить; ненасытность делала его уязвимым, а у меня были слишком ясные глаза и слишком острый язык. Не далее как нынче ночью я вспомнила почти все, что ему тогда наговорила — справедливо, но тем более жестоко. Может, бог мне и простил — я перед ним каялась, — но сама я себя виню и себе этого до самой смерти не прощу. Как бы то ни было, уже в ноябре я поняла свою вину и попросила его забрать нас к рождеству. Я тяжело переносила гнетущую домашнюю обстановку — у меня вновь возникло чувство, что дом меня не приемлет и всеми силами пытается выпихнуть. И снова Форрест представился мне человеком, распахивающим врата. Но тут я ошиблась. Благодаря моей любви к тебе — крошечному теплому существу, бессловесному, не умеющему даже отозваться на ласку, — я поняла подсознательно то, что только теперь начинаю видеть совершенно отчетливо; передо мной открывалось много путей, и сердце мое могло избрать любой — в то время, по крайней мере. Я с готовностью поверила б, что нетрудно стать любимой и того легче полюбить, найдись кто-то, кто объяснил бы мне это. Форрест, насколько я понимаю, сообразил это довольно быстро; после того как я отвергла его вторично — не я, собственно, а папа. Я написала ему, чтобы он ждал нас к рождеству. Он не приехал за нами и не ответил на письмо, а прислал большую посылку — подарки, наверное, — которую папа не принял. Когда Сильви рассказала мне об этом (она видела посылку на почте), я потеряла самообладание и начала укорять папу; в тот вечер, в той комнате, где я сейчас сижу, он попросил у меня прощения, умоляя остаться. Душевные раны наши после самоубийства мамы еще не зажили, и папу я любила больше всех на свете; временно я осталась здесь — вернее, остались мы оба, — и так незаметно пролетело время.