Леденцовые туфельки

Честно говоря, меня это немного разочаровало. Я уже предвкушала ее реакцию после того, как скажу ей; хотя, конечно, особого одобрения и не ожидала, но все же надеялась услышать что-то интересное от человека столь высокого интеллектуального уровня.

Но получила я, увы, не много: недоверчиво разинутый рот, застывший взгляд — она и в лучшие-то времена особой привлекательностью не отличалась. В общем, если бы я была человеком впечатлительным, ее лицо вполне могло бы еще долго являться мне во сне; а потом я услышала, как она давится, пытаясь превозмочь удушье, вызванное тем же зельем, что некогда погубило и Сократа [54].

Отличное средство, думала я. Но пожалуй, зря потраченное на бедняжку Франсуазу, в которой, к сожалению, жажда жизни открылась всего за несколько минут до смерти. И я опять была разочарована. В очередной раз это получилось у меня слишком легко. Франсуаза никак не могла быть мне соперницей. Серебряная мышка на моем браслете — вот и все, что от нее осталось. Мышка — естественная жертва для таких, как я.

А потому вернемся к Вианн Роше.

Теперь у меня есть достойный противник — настоящая ведьма, никак не меньше, и весьма могущественная, несмотря на все ее дурацкие угрызения совести и постоянное чувство вины. Возможно, это единственный достойный противник из всех, кто до сих пор встречался на моем пути. Вот она стоит и ждет меня, в глазах спокойное понимание, и я не сомневаюсь, что она — наконец-то! — видит меня насквозь, видит все цвета моей ауры, и эти первые мгновения глубоко интимного знакомства поистине прекрасны...

— Привет, Вианн.

— Привет, Зози.

Я присаживаюсь за стол напротив нее. Ей, похоже, холодно — кутается в свой бесформенный темный свитер; побелевшие губы поджаты, сдерживая невысказанные слова. Я улыбаюсь ей, и цвета ауры Вианн так и вспыхивают — как ни странно, я и теперь испытываю искреннюю привязанность к ней, хотя клинки уже обнажены.

А за окнами с воем проносится в небесной вышине ветер. Это ветер-убийца, несущий снег. Те, кому пришлось ночевать на пороге у закрытых дверей, сегодня умрут. Собаки будут выть, двери — с грохотом захлопываться. А юные любовники, глядя друг другу в глаза, впервые безмолвно подвергнут сомнению данные ими клятвы. Вечность — это так долго; и сейчас, когда близится конец года, Смерть кажется вдруг очень близкой.

И разве не об этом свидетельствует все вокруг? Эти праздничные зимние огни — точно легкая попытка выразить Смерти свое презрение, точно вызов тьме. Назовите это Рождеством, если угодно, но мы-то с вами знаем, что этот праздник гораздо древнее. И вся эта елочная мишура, и пение рождественских гимнов, и радостные вести, и поздравления, и подарки — все это лишь для того, чтобы скрыть мрачную истину, спрятанную глубоко внутри каждого.

Это время самых тяжких утрат; время принесения в жертву невинных; время страха, тьмы, бесплодия и смерти. Ацтеки понимали, как, впрочем, и майя, что их боги стремились отнюдь не к спасению мира, а скорее к его разрушению и ненадолго умилостивить их можно было лишь с помощью кровавых жертвоприношений...

Мы сидим и молчим, точно старые подруги. Я перебираю амулеты на своем браслете, она уставилась в чашку с шоколадом. Наконец она поднимает глаза.

— Ну, рассказывай, Зози, чем ты тут занимаешься?

Не слишком оригинально — впрочем, это же только начало.

Я отвечаю с улыбкой:

— Видишь ли... я — коллекционер.

— Значит, ты так это называешь?

— Надо же как-то это называть.

— И что же ты коллекционируешь?

— Невыплаченные долги. Невыполненные обещания.

Она вздрагивает при этих словах — как я и предполагала.

— И что я должна тебе?

— Давай разберемся, — снова улыбаюсь я. — Ты задолжала мне за ту бесконечную работу, которую я для тебя сделала: за наведение чар, за различные магические трюки, за постоянно оказываемую тебе защиту, за превращение соломы в золото и отвращение всяких бед, за то, что я с помощью дудочки увела из Гаммельна всех крыс, — в общем, за то, что я вернула тебе твою жизнь... — Я видела, что она собралась протестовать, но не дала ей сказать ни слова. — И по-моему, мы с тобой договорились, что ты отплатишь мне тем же.

— Тем же? Я тебя не понимаю.

На самом деле она меня прекрасно поняла. Все это давным-давно известно, тем более ей. Она отлично знает: цена самого заветного твоего желания — это твоя душа. Жизнь за жизнь. И тогда мир пребывает в равновесии. А если растянешь резиновую ленту слишком сильно, то она в итоге лопнет и больно щелкнет тебя же по физиономии.

Можете назвать это законом кармы, или физики, или теорией хаоса, но без этого сместятся полюса планеты, закачается земля под ногами, птицы станут падать с небес, вода морская обратится в кровь, и не успеешь ты и глазом моргнуть, как наступит конец света.

Знаете, я имела полное право взять ее жизнь. Но сегодня мне захотелось быть великодушной. У Вианн Роше две жизни — мне же нужна только одна. Но жизни взаимозаменяемы; в этом мире личности, то есть совокупности неких свойств, можно передавать из рук в руки, точно игральные карты, их можно перетасовать и снова раздать игрокам — и так до бесконечности. А больше я ни о чем и не прошу. Дай мне руку, Вианн. Ведь ты кое-что задолжала мне. Ты сама так сказала.

— Ну и каково же твое настоящее имя? — спросила Вианн Роше.

Мое настоящее имя?

Черт, это было так давно, что я почти его позабыла. Да и что в нем такого особенного? Носишь его, как пальто. Надоело — можно перелицевать, или сжечь, или забросить и украсть другое. Имя вообще значения не имеет. Значение имеют только долги. И я требую немедленно вернуть мне этот долг. Прямо здесь, прямо сейчас.

Остается лишь одно крошечное препятствие. Оно называется Франсуаза Лавери. Видимо, из-за того, что я где-то, должно быть, ошиблась в расчетах, что-то пропустила при подчистке данных, этот призрак не желает оставить меня в покое. Франсуаза каждую неделю появляется в газетах — к счастью, хоть не на первой полосе, но все же я с удовольствием обошлась бы и без такой публичности; а на этой неделе в моем спектакле предполагается игра без правил, а также просто обман. По всему городу на досках объявлений и на фонарных столбах расклеены постеры с лицом Франсуазы. Разумеется, сейчас я совершенно на нее не похожа. Однако сопоставление фотографий, сделанных в банке, с имеющимися у полиции данными все же может подвести преследователей слишком близко ко мне, и тогда им достаточно будет какой-нибудь случайной догадки, и вся заваренная мною каша распадется на составляющие элементы, а от моих тщательно выверенных хитроумных планов не останется и следа.

Мне необходимо исчезнуть, причем очень скоро, и (вот тут-то и вступаешь в игру ты, Вианн) наилучший способ — это навсегда покинуть Париж.

В том-то и суть проблемы. Видишь ли, Вианн, мне здесь нравится. Я никогда и представить себе не могла, что могу получить столько удовольствия — и столько выгоды — от какой-то простенькой шоколадной лавчонки. Но мне нравится, какой она теперь стала, и я вижу ее потенциальные возможности, которых ты, кстати, никогда не видела.

Ты воспринимала эту chocolaterie как некое убежище. А я воспринимаю ее как «око бури» — то тихое место в самой сердцевине урагана, где совершенно безопасно, откуда мы могли бы управлять даже Хураканом, давая выход его разрушительным силам, формируя жизни, обладая всей полнотой власти, а это, собственно, и есть конечная цель нашей игры, если как следует задуматься; кроме того, это, разумеется, дает возможность делать деньги, что всегда неплохо в современном корыстном мире...

Когда я говорю «мы»...

То, разумеется, имею в виду себя.

— Но при чем здесь Анук? — Голос ее звучал жестко. — Зачем втягивать в это мою дочь?

— Она мне нравится, — ответила я.

Она презрительно на меня глянула.

— Нравится? Да ты ее просто использовала! Совратила. Заставила ее считать тебя своим другом...