Леденцовые туфельки

Все предметы вокруг меня, похоже, приобрели некую четкую определенность. А душа моя совершенно свободна; и ветер совсем разгулялся; и луна — луна зимнего солнцестояния — почти полная, до полнолуния всего несколько дней, она плывет меж облаков, точно бакен по бурному морю.

Поверхность воды уже дрожит, но закипеть вода не должна. Я растираю в небольшой керамической миске плитку глазури. И почти сразу меня окутывает знакомый аромат — темный, богатый, густой аромат горького шоколада. При такой концентрации он тает медленно, в таком шоколаде очень низкое содержание жиров, так что придется добавить в смесь масло и сливки, чтобы получилась нужная для трюфелей консистенция. Теперь от шоколадной массы исходит запах прошлого: она пахнет горами и лесами Южной Америки, срубленными деревьями-великанами, опилками и дымом лесных костров. Она пахнет благовониями и пачулями, черным золотом майя и красным золотом ацтеков, камнями, пылью и юной девушкой с цветами в волосах и чашей хмельной пульке в руках.

Этот запах необычайно возбуждает; подтаивая, шоколад становится блестящим, над медной сковородой поднимается пар, и аромат становится еще насыщенней, словно расцветает: теперь в нем чувствуются и корица, и ямайский душистый перец, и мускатный орех; чуть мрачноватые нотки в него добавляют анис и кофе, а более светлые — ваниль и имбирь. Теперь шоколад почти весь растаял. Над сковородой вьется едва заметный парок. Теперь это настоящий Theobroma, эликсир богов, в своем, так сказать, газообразном состоянии, и в этих испарениях я уже почти вижу...

Юную девушку, танцующую с луной. Кролика, следующего за ней по пятам. И какую-то женщину у нее за спиной; голова женщины скрывается в тени, и на мгновение мне кажется, что у нее одновременно три различных женских лика...

Но пар становится слишком густым. Температура шоколада не должна быть выше сорока шести градусов. Нагреешь слишком сильно, и он «сгорит», будет неровным, с потеками и прослойками. А при слишком низкой температуре он «зацветет», весь покроется беловатыми пятнами, да и вкус практически утратит. У меня такой большой опыт, что мне совершенно не требуется термометр для сахара: я все определяю по запаху и по количеству пара. Опасная черта близка, так что лучше снимем медную сковороду с плиты, а керамическую плошку с шоколадом поместим в холодную воду, чтобы немного понизить температуру шоколадной массы.

Остывая, она испускает какой-то цветочный дух, похожий на запах фиалок и лавандовой papier poudré [52]. Это запах бабушки — если бы у меня была бабушка — и старинных свадебных платьев, тщательно упакованных в коробку и хранимых на чердаке; а еще так пахнут сухие букеты под стеклом. Я теперь уже почти вижу стекло, точнее, круглый стеклянный колпак, и под ним — куклу с черными волосами и в красном пальто, отделанном мехом, и эта кукла странным образом похожа на кого-то очень хорошо мне знакомого...

Какая-то женщина с утомленным лицом и тоской во взоре просто глаз с куклы не сводит. И мне кажется, что и женщину эту я тоже раньше где-то видела. А у нее за спиной стоит вторая женщина, но голова ее скрыта стеклянным колпаком. По-моему, я и ее знаю, но не могу проверить, потому что лицо сквозь стеклянный колпак кажется искаженным, так что она может оказаться практически кем угодно...

Вернем плошку с шоколадом в нагретую почти до кипения воду. Теперь температуру массы нужно довести до тридцати одного градуса. Мне предоставляется последняя возможность разобраться в том, что я видела, и руки у меня дрожат от волнения, когда я заглядываю в глубины растопленной глазури. Теперь от нее пахнет моими детьми: Розетт с ее именинным пирогом и Анук, шестилетней, сидящей рядом со мной в магазине, без умолку болтающей, смеющейся, строящей планы — но какие?

Это праздник. Большой праздник шоколада — с шоколадными пасхальными яйцами, с шоколадными наседками, с Папой Римским, сделанным из белого шоколада...

Какие чудесные воспоминания! В тот год нам удалось запугать Черного Человека и одержать победу — и мы наконец-то прокатились верхом на ветре, хоть и недолго...

Но сейчас не время предаваться ностальгии. Разгоним рукой парок над темной поверхностью шоколада и попытаемся снова.

И теперь мы в «Шоколаде Роше». Стол накрыт, за ним собрались все наши друзья. Но это какой-то другой праздник — я вижу за столом Ру, улыбающегося, смеющегося, с венком из падуба на рыжих волосах, он обнимает Розетт, пьет из бокала шампанское...

Нет, это, разумеется, всего лишь мечты, попытка выдать желаемое за действительность. Мы часто видим то, что хотим увидеть. Но я потрясена настолько, что чуть не плачу...

И снова я разгоняю пар над шоколадной массой.

Снова какой-то праздник, но совершенно иной. Грохот взрывающихся шутих, музыка, толпы людей в карнавальных костюмах, изображающих скелеты, — да это же День мертвых! Дети танцуют на улицах, повсюду горят бумажные фонарики с нарисованными на них страшными мордами демонов, все лакомятся сахарными черепами на палочках, и трехликая Santa Muerte, Святая Смерть, торжественно проходит по улицам, и три пары ее глаз смотрят одновременно в три разные стороны...

Но какое это имеет отношение ко мне? Мы с матерью никогда не забирались так далеко, хотя повидать Южную Америку она страстно мечтала. Мы с ней даже до Флориды и то не добрались...

Я машу рукой, разгоняя пар. И вижу ее. Девочку лет восьми или девяти с серыми мышиными волосенками, за руку с матерью пробирающуюся сквозь густую толпу. Я чувствую: они обе не такие, как все; об этом свидетельствуют их кожа, их волосы... Они озираются в каком-то растерянном изумлении, они восхищены этими танцорами, этими демонами, этими ярко раскрашенными пиньятами на длинных тонких шестах с привязанными к ним шутихами...

И снова я провожу рукой над поверхностью шоколада. Крошечные струйки пара все еще поднимаются над ним, и теперь я чую запах пороха, опасный запах, запах дыма, огня и неукротимого буйства...

И снова вижу ту девочку — она играет с детьми в переулке на задах небольшого магазина с зашторенными окнами. В дверном проеме висит пиньята, загадочная, полосатая, как тигровая шкура, выкрашенная красным, желтым и черным. Все орут: «Стукни по ней как следует! Разбей ее!» — и осыпают несчастную пиньяту градом палок и камней. Но та маленькая девочка отчего-то держится поодаль. Ей кажется, что там, в магазине, есть что-то куда более привлекательное.

Кто же она такая? Я совсем не знаю ее. Но мне отчего-то хочется последовать за ней и тоже войти внутрь. В дверном проеме висит занавеска, сделанная из длинных тонких полосок разноцветного пластика. Девочка протягивает руку — тонкий серебряный браслет обвивает ее запястье — и оглядывается назад, туда, где дети все еще пытаются разбить тигровую пиньяту, и, наклонившись, быстро ныряет за занавеску, внутрь магазина.

— Разве тебе не нравится моя пиньята?

Этот голос раздается из угла магазина. И принадлежит какой-то старухе, бабушке или, скорее, прабабушке этой девочки — она такая старая, что ей можно дать лет сто, а то и тысячу. Она похожа на ведьму из книги сказок — сплошные морщины, но глаза и руки очень цепкие. В одной руке у нее чашка, из которой исходит странный аромат, пьянящий, возбуждающий, и этот аромат добирается до ноздрей девочки.

А вокруг на полках сплошные бутылки, кувшинчики, горшки и сухие тыквы-горлянки; с потолочных балок свисают сушеные корешки, от которых пахнет подвалом; и повсюду зажженные свечи, их пламя колышется, и тени на стенах танцуют и словно ухмыляются.

С верхней полки на нас смотрит череп.

Девочка сперва принимает его за сахарный, таких во время карнавала полно повсюду, но чуть погодя она уже не так в этом уверена. А на прилавке перед нею стоит какой-то предмет фута в три длиной и больше всего напоминающий гробик для младенца.

Сделан он, похоже, из папье-маше и весь выкрашен тусклой черной краской, если не считать красного знака на крышке, отчасти похожего на крест.