Леденцовые туфельки

«Так это, наверное, тоже что-то вроде пиньяты?» — догадывается девочка.

А прабабка с улыбкой протягивает ей нож. Старинный и, по-моему, довольно тупой; выглядит он так, словно сделан из камня. Девочка с любопытством глядит на нож, потом на старуху, потом на ее странную пиньяту.

— Ну, открывай! — требовательно говорит ей прабабка. — Открывай же. Там все только для тебя одной.

Запах шоколада усиливается. Масса теперь почти достигла нужной температуры; тридцать один градус — это предел, выше уже нельзя. Пар снова густеет, видение расплывается, я быстро отставляю миску с шоколадом подальше от плиты и пытаюсь восстановить в памяти только что увиденное...

«Открывай».

От невиданной пиньяты тянет запахом вечности. Но изнутри что-то взывает к девочке, и это даже не голос, а чья-то безмолвная мольба или обещание...

«Там все только для тебя одной».

А что это — «все»?

Первый удар. Пиньята отвечает глухим эхом, точно запертая дверь склепа, точно пустая бочка, точно нечто куда больших размеров, чем этот черный ящичек.

Второй удар. Появляется трещина, причем во всю длину пиньяты. Девочка улыбается: она уже разглядела в щелку, что внутри целая куча всяких сластей в блестящих обертках, разные безделушки, шоколадки...

Ты почти у цели. Ну, еще один удар...

И тут появляется мать девочки; отдернув в сторону пластиковую занавеску, она заглядывает внутрь, и глаза ее расширяются от ужаса. Она выкрикивает чье-то имя. Голос у нее пронзительный. Но девочка даже глаз на нее не поднимает, полностью поглощенная своим занятием; осталось сделать еще только один удар, и черная пиньята раскроет все свои тайны...

Мать снова окликает ее. Увы, слишком поздно. Девочка очень занята. Бабка жадно наклоняется вперед, словно пробуя на вкус то, что должно вот-вот появиться, — ей, похоже, представляется, что вкус этот такой же насыщенный и богатый, как вкус крови или шоколада.

Каменный нож с глухим звуком падает. Трещина расширяется.

И девочка думает: «Вот я и узнала, что у нее внутри».

Пар над глазурью больше не поднимается. Шоколад получится что надо — блестящий, приятно похрустывающий. И теперь я поняла, где видела ее раньше, ту маленькую девочку с ножом в руке...

Наверное, я знала ее всю жизнь. Мы с матерью много лет пытались убежать от нее, скитаясь по городам и весям, точно цыгане. А еще раньше она встречалась нам в волшебных сказках: в виде злой ведьмы из пряничного домика, или крысолова из города Гаммельна, или Снежной Королевы. Некоторое время мы считали, что она — это Черный Человек, но у Благочестивых слишком много разных обличий, а их христианская доброта и благочестие распространяются, как пожар; они наигрывают свою мелодию, без конца повторяя одно и то же, завораживая, обманом уводя нас из родного Гаммельна, заставляя нас вместе со всеми нашими бедами сломя голову мчаться вдогонку за теми соблазнительными красными туфельками...

И наконец я вижу ее лицо. Ее истинное лицо, скрытое под вечной маской чар и всевозможных ухищрений, переменчивое, как луна, и такое голодное — голодное! — когда она входит в дверь в своих туфлях на высоченных каблуках, останавливается на пороге и смотрит на меня, сияя улыбкой...

ГЛАВА 6

21 декабря, пятница

Она уже ждала меня, когда я вошла. Не могу сказать, что я была так уж удивлена. Я вот уже несколько дней ожидала с ее стороны какой-то реакции, и, по-моему, эта реакция даже немного запоздала.

Пришло время расставить все точки над Слишком уж долго я играла роль домашней кошечки — пора показать и звериный оскал; пора встретиться с противницей лицом к лицу, причем на ее собственной территории.

Я нашла ее на кухне — сидит, завернувшись в шаль, и перед ней чашка шоколада, который давным-давно остыл. Было уже за полночь; дождь все еще шел, и в воздухе чувствовался слабый запах гари.

— Привет, Вианн.

— Привет, Зози.

Она смотрит на меня.

И я понимаю: я опять своего добилась!

Если бы у меня хоть раз и возникли сожаления по поводу украденных жизней, то лишь потому, что я многое делала втайне и мои противники не могли понять и оценить поэзию собственной гибели.

Моя мать, особа не слишком одаренная, возможно, раза два и подошла к догадке почти вплотную, но вряд ли она когда-либо по-настоящему верила в подобную возможность. Несмотря на интерес к оккультизму, она не отличалась ни особым воображением, ни особой изобретательностью, предпочитая какие-то бессмысленные ритуалы вещам, куда более свойственным человеческой натуре.

Даже Франсуаза Лавери, которая, имея вполне пристойное происхождение и будучи человеком высокообразованным, должна была все же хоть под конец что-то понять, увидеть что-то хоть краешком глаза, даже она оказалась неспособна уловить элегантность всего процесса, того, сколь тщательно была переделана и переоформлена ее жизнь...

Она всегда была недостаточно стойкой. Как и моя мать. Типичная серая мышка — естественная добыча для таких хищниц, как я. Она преподавала классическую историю и жила в квартирке рядом с площадью Сорбонны. Она чрезвычайно привязалась ко мне (как и многие другие, впрочем); мы подружились сразу, едва познакомившись (не совсем, разумеется, случайно) во время лекции в Католическом институте.

Тридцать лет, несколько полновата для своего возраста, склонна к депрессиям, друзей в Париже нет, к тому же недавно порвала со своим дружком и искала подходящую компаньонку, чтобы вместе снять квартиру где-нибудь в центре.

Вариант идеальный — я получила работу и под именем Мерседес Демуан стала ее защитницей и задушевной подругой. Я разделяла ее увлечение Сильвией Плат [53]. Я вместе с ней подтрунивала над мужской глупостью и с большим интересом обсуждала ее весьма скучную диссертацию, посвященную роли женщин в дохристианском мистицизме. В конце концов, уж в мистицизме-то я разбираюсь лучше всего. И мало-помалу я узнала все ее тайны и стала всячески подпитывать в ней меланхолические тенденции, а когда пришло время, просто отняла у нее жизнь.

Но это, разумеется, был отнюдь не поединок. Таких девиц, как она, в Париже полмиллиона: молочно-белые лица, мышиного цвета волосы, аккуратный почерк и полное неумение одеваться; разочарования свои они обычно скрывают под флером этакой академичности и здравомыслия. Можно даже сказать, что я оказала ей весьма большую услугу, а когда она была совершенно готова, я помогла ей безболезненно уйти, подсунув нужную дозу кое-чего.

После этого осталось лишь подвязать некоторые концы — предсмертная записка самоубийцы, опознание трупа, кремация и тому подобное. И я наконец обрела возможность выбросить Мерседес за ненадобностью в помойку, собрать то, что еще осталось от Франсуазы: банковские реквизиты, паспорт, свидетельство о рождении, а потом увезти ее в одно из тех путешествий, о которых она всегда мечтала, но так и не совершила, даже билетов ни разу не заказала. А тем временем кое-кто из соседей, возможно, и ломал голову над тем, как эта женщина сумела исчезнуть настолько быстро и бесследно, что после нее буквально ничего не осталось — ни семьи, ни документов, ни даже могилы.

Впрочем, через некоторое время ей предстояло вновь объявиться в качестве преподавательницы английского языка в лицее Руссо. К этому времени, разумеется, о ней уже практически все позабыли, имя ее затерялось в груде разнообразных отчетов и документов. На самом деле людям ведь по большей части все равно. Жизнь с такой скоростью мчится вперед, что о мертвых проще поскорее позабыть.

Под конец я все же попробовала заставить ее кое-что понять. Болиголов — очень полезное средство, и найти его нетрудно — летом, конечно; и он делает жертву такой покорной, такой управляемой. Паралич наступает буквально в течение нескольких минут, и после этого все просто отлично, и полно времени для споров и обмена мнениями — или, точнее, взглядами, поскольку Франсуаза в данном случае говорить, видимо, оказалась неспособна.